ГЛАВА ВОСЬМАЯ ПОЖАР В НЕБЕ

— Я в школу поеду, — закричал Батбаяр, осаживая у юрты свою взмыленную лошадь. Новость мгновенно облетела обитателей аила. На новость каждый откликнулся, но сказал овеем не то, что думал.

— Так и быть, сынок. Учись, пока я жива. Э-э, сто лет тебе жизни, — сказала Гэрэл, а сама подумала: «Бедный мой, маленький мальчик, будь на то моя воля, ни на шаг от себя не отпустила бы. Как ты там без меня жить будешь? Наголодаешься». Она смотрела на сына с улыбкой, а сама украдкой смахивала непрошеные слезы.

Лхама едва дождалась вечера.

— Когда же ты вернешься? Отец ведь к тебе не отпустит, — говорила она, чуть не плача, прижимаясь к его широкой груди. Мысли же у нее были совсем иные. «Теперь жена бойды уже не сможет таскать тебя за собой, куда вздумается, ни на моленья, ни в гости».

— Эх, бедняга. В школу, значит, поедет? Мой старик в молодости тоже хвалился: «Я грамоте обучен». Да ничего путного не вышло. Только и научился, что имя свое выводить, а мы из-за его ученья по миру пошли, — с плохо скрываемой радостью говорила Ханда, встретив Гэрэл у привязи для телят. «Уедет Батбаяр, глядишь, может, судьба и моей бедной девочке улыбнется. Донров тоже парень хороший. Только бы его мать с отцом не стали нам в глаза бедностью тыкать. А уж девчонка у меня — загляденье, тут никто спорить не станет».

Дуламхорло, услышав новость, чуть не закричала. Но, взглянув на гремевшую ведрами Гэрэл, просияла улыбкой.

— Так вот как все обернулось. Ну что же, наш Батбаяр — парень не промах. Все науки одолеет.

Откуда было знать Гэрэл, что кроется за хитрой улыбкой Дуламхорло.

«Вырвется он из моих рук, назад ни за что не вернется. Разве мало на свете красивых девушек! А он парень покладистый, добрый такой, каждой понравится. Ну и пусть! Хоть бы изредка его видеть, как-то спокойнее было бы на душе. Да что это со мной делается. Как будто ничего в нем особенного — парень как парень, а смотришь на него — сердце радуется. Мой Аюур с места не двинется. А упал бы хану в ноги, взмолился: «Я все время при вас, ни на минуту не отлучаюсь. Дома работать некому, то жена болеет, то сын. Смилуйтесь, не забирайте». И зачем только хану этот парень понадобился? Старик мой только и знает, что трястись да кланяться: «Слушаюсь, повинуюсь». Готов хану сапоги лизать. И как только он с таким брюхом умудряется бегать? Весь в морщинах, веки мешками висят — старик стариком, а все ревнует, злобой исходит. Наверняка думает: «Отправлю-ка я этого парня подальше».

Донров, услышав от матери, что Батбаяр уезжает, равнодушно бросил:

— Ну и черт с ним! — а в душе обрадовался: «По крайней мере, некому теперь будет меня за горло хватать, когда я потащу свою батрачку в укромный уголок».

Батбаяр заскочил в юрту и сразу же убежал к Дашдамбе, который во дворе обтесывал оглоблю для телеги.

— Хан велел вам привет передать.

— Не забыл, значит, — помолчав, заметил Дашдамба. — Ездит он много, а знает ли, какие у людей думы? Залан Доной при нем?

— Не знаю. Был с ним какой-то коренастый темнолицый мужчина: хан его учителем называл.

— Он самый. Его еще Смурым кличут.

— Много еролов и магтаалов знает.

— Он и в этом кое-что понимает, умом бог не обидел. Однажды Улясутайский амбань едва не лишил меня головы. Дагвадоной спас, пришлось ему для этого хорошенько пораскинуть мозгами. Он жалеет простых людей, потому что сам из простых. За это нойоны его недолюбливают, попрекают низким происхождением, — пощипывая бороденку, сказал Дашдамба.

Батбаяр смотрел на его высокий, изрезанный морщинами лоб, спокойные, устремленные вдаль глаза и испытывал гордость и восхищение. Десять лет жили они в одном аиле, но лишь недавно Батбаяр узнал, что пришлось пережить этому человеку.

Услышав, что Батбаяр едет в школу, Дашдамба снова дернул себя за бородку:

— Ну что же. Дело достойное мужчины. О матери твоей мы позаботимся. Парень ты молодой, а потому хочу напомнить тебе: не верь тому, что видят твои глаза. Ты, кажется, моей дочке пришелся по нраву, знай же, мы тебя никогда не забудем. Деваться нам некуда, так и будем ходить за коровьими хвостами.

«Лхама твоя. Не забывай ее — вот что хотел сказать старик», — подумал юноша и от радости едва не бросился обнимать Дашдамбу.

Пришла осень, с ветрами, листопадом. Гэрэл торопилась сшить сыну нарядный тэрлик из чесучи, подаренной Дуламхорло. В первый раз Батбаяр надел его за несколько дней до отъезда и поскакал на пастбище, где Лхама пасла овец — показать ей обнову. Боль отразилась на лице у девушки, когда она увидела тэрлик.

— Я видела эту чесучу у Дуламхорло. Подушка у нее из такой же. Будешь смотреть на тэрлик и вспоминать добрую свою хозяюшку. — Слезы навернулись Лхаме на глаза, она вцепилась в ворот тэрлика и дернула, разорвав его до самого пояса. Батбаяр понимал, что сам виноват, поэтому не обиделся, не разозлился, но домой вернулся с безнадежно испорченным настроением.

Матери сказал, что порвал тэрлик, объезжая лошадь. А на третий день, утром, когда Батбаяра не было дома, Лхама принесла сверток, положила его на кровать и, ни слова не говоря, вышла. Гэрэл развернула сверток и увидела новенький, только что из-под иглы, шелковый дэл светло-коричневого цвета. Лишь много позже она узнала, что Лхама целый год по клочку собирала шерсть, чтобы продать ее и на вырученные деньги купить у проезжего торговца шелк, потом шила для Батбаяра дэл прямо на пастбищах, чтобы мать не видела.

Вернулся домой Аюур. Приехал недовольный, мрачный.

«Может, расстраивается, что коней теперь некому будет пасти?» — гадала, глядя на его пасмурное лицо, жена. Она заварила крепкий чай и, подавая, спросила:

— С чего это вдруг ваш нойон заинтересовался этим парнем? Он же прост как коровья бабка!

Аюур промолчал.

— Что теперь с табуном делать? — не унималась Дуламхорло. — Придумали бы что-нибудь. Вы же все время при нойоне.

— Выкрутимся. Ну до чего же смекалистый, черт! А как уверенно перед ханом держался. Я не стал просить, чтобы его оставили. Бесполезно. Хан и так намекнул, что руки у меня загребущие.

— А о хозяйстве вы подумали? Или опять бросите нас одних со стариками? Они того и гляди на коленках будут ползать.

— Это не беда.

— А что, по-вашему, беда?

— То, что ждет нас в будущем. Сейчас людей не хватает, надрываетесь, устаете, а может, случится и кое-что пострашнее, — сказал Аюур и прислушался: нет ли кого возле юрты. — Если этот парень попадет в аймачное управление делами, он приблизится к хану и лет через десять разорит наш очаг. Плохо тогда вам с Донровом придется. Я-то что, мои кости скоро на солнышке греться будут.

— С чего это вы так разволновались?

— Как это «с чего»? Кое-что мне удалось нажить благодаря милости хана, а этот парень возьмет да и скажет, что я воровал из ханской казны. Подумай сама, что тогда будет? — понизив голос, сказал бойда. — Есть у тебя что-нибудь в шкафу? Налей чашку.

«А ведь правда, такое может случиться, — думала хозяйка, доставая бутылку. — Или он просто ревнует, вот и старается очернить в моих глазах парня».

— Что же нам делать? — спросила Дуламхорло.

Аюур взял чашку и, весь дрожа и задыхаясь, опрокинул ее в рот.

— Фу, даже вида ее выносить не могу, — поморщившись, сказал он, утирая пот. Затем, раскуривая трубку, уже спокойно посмотрел на жену. — Надо делать все так, чтобы у парня и в мыслях не было, будто мы желаем ему худого, напротив, пусть думает, что мы желаем ему только добра, заботимся, как о родном сыне. Нельзя выпускать его из рук. И его мать постараемся не обидеть. Ничего другого нам не остается.

Дуламхорло повеселела: «Значит, не ревнует. Выходит, я зря на Ханду грешила, будто она мелет языком где не надо. Притворившись недовольной, Дуламхорло спросила:

— Как же мы о нем должны заботиться? Еду таскать, дэл шить?

— Хан приказывал подумать о его пропитании.

— Может, еще и барашка для него пожирнее зарезать?

— Что же делать, Дуламхорло?

«Послать ему материал на дэл — его мать сама же и сошьет, раз-другой подбросить ягненка — невелик убыток. Уф. Тогда Батбаяр от меня не сбежит. Только что с его девкой делать? Похоже, они друг от друга без ума. Даже на пастбище все время вместе. Вот уж воистину подходящая пара — два голодранца», — темнея от гнева, думала Дуламхорло.

Прошло несколько месяцев с того дня, как человек тридцать парней незнатного происхождения собрались в двух больших юртах из темного войлока, поставленных на берегу Онги, неподалеку от аймачной канцелярии. Жили по-всякому, бывали и сытыми и голодными. Одних привлекала возможность пользоваться кистью и тушью, писать на линованной бумаге, другие, написав три предложения, тридцать пропускали и тихонько посапывали. Батбаяра и не хвалили, и не ругали, доставалось ему лишь за то, что в свободное время он бродил по монастырю, пропадая у служащих фирмы Шивэ овор.

Время от времени ему от бойды посылали ягненка. С детства привыкший делиться всем, что имел, юноша разрубал тощую ягнячью тушку на два-три куска, варил, угощал товарищей, а через несколько дней с завистью заглядывал в чужие чашки. Стены юрты, в которой он жил, были всего в один слой войлока, в щели дуло и в зимние холода и весной, с ее студеными пронизывающими ветрами, в юрте стыли ноги. Воспоминания о дорогой его сердцу девушке, ее миндалевидных черных глазах, длинной косе, переброшенной через плечо, ни на минуту не оставляли юношу. Днем они плыли как лебеди озера Ширэт, ночью занимались утренней зарей: «Может быть, в эту минуту она, щелкая кнутом, гонит овец на пастбище? Или доит коров бойды зябнущими на ветру руками? Как относится она теперь к Донрову? Так же сурово, как и прежде? Вестей никаких. Да и кто их привезет. Ханда авгай, наверное, твердит одно и то же, только на разные лады: «…попей, девочка моя, чаю, согрейся. Была бы поласковее с Донровом, не пришлось бы так мерзнуть. Он бы и опорой тебе был, и защитой. На худой конец зимой суп из баранины, а летом молоко, творог, кумыс». Уговаривает, а сама плачет», — думал Батбаяр и, вздыхая, всматривался в синевший на севере Хангайский хребет, казалось, заслонивший от него своей громадой все самое дорогое. Мысли его походили на хмурое весеннее небо, и бродил он мрачный, людей сторонился. Ни хана, ни багши, которые отправили его учиться, он ни разу не видел, даже не знал, где они. То говорили, что хан отбыл на прием к богдо-гэгэну, то уехал, мол, в Заятский монастырь на аймачный съезд. Иногда приезжал Содном. Он непременно привозил Батбаяру что-нибудь съестное, положив руку ему на плечо, говорил: