ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ КОЗЛИНЫЙ БОДОГ
Батбаяра, связанного, привезли в глухой сосновый лес. На большой территории, обнесенной частоколом, он вместе с десятками таких же горемык собирал ночами хворост для костра; тепло огня согревало их, и пленники засыпали. А утром поднимались чуть свет и шли на Селенгу строить мост.
Насильно согнанные сюда русские, монголы, китайцы — свыше ста человек — трудились от зари до зари, чтобы закончить строительство, прежде чем река сломает свой ледяной панцирь.
Сквозь непрерывный стук топоров и скрежет пил слышались только окрики охранников. Обессилевших волокли на высокий скалистый берег. Воздух сотрясал залп, с шумом взлетали вспугнутые птицы, замирал стук топоров и скрежет пил. «Когда мой черед?» — невольно думал каждый, и сердце мучительно сжималось, тускнели глаза. Думал и Батбаяр о том, что суждено умереть ему на чужбине, под чужим именем, что от атамана Сухарева не вырваться.
Пленники распиливали толстые обледеневшие стволы на брусья, стягивали их между собой крепкими веревками, долбили лед и мерзлую землю под опоры, клали дощатые настилы… Казалось, работе не будет конца, руки покрылись волдырями, а солдаты наотмашь стегали людей нагайками, словно скотину. Пилы не брали промерзшую древесину, и пленники затачивали зубцы камнями.
«Не может быть ничего подлее того, что с нами здесь делают», — возмущался Батбаяр, но, чтобы лучше кормили, старался изо всех сил: обливаясь потом, таскал бревна, буравил доски. Недаром говорят: «Чем тяжелее, тем легче»: ушибленная нога у Батбаяра перестала болеть, раны затянулись.
Еще два месяца назад старика Нэрэна отправили пасти стадо атамана, и с тех пор о нем не было никаких вестей. «Что с ним случилось? — тревожился Батбаяр. — Не могли же его убить, ведь его род из поколения в поколение служил предкам Мэнгэ залана.
Зачем пришел в Да хурээ этот барон Унгерн? Неужели в верховьях Орхона хозяйничают белые и гамины? Живы ли мать и Лхама?»
Батбаяр смотрел на вершину высокой горы Бурэнхан, синевшей на юге, и тяжело вздыхал. Выберется ли он отсюда? Главное, ничем не выдать своих намерений.
Селенга сбросила ледяной покров, в воздухе запахло молодой зеленью. С каждым днем росло число людей, схваченных людьми атамана. Вооруженные всадники то уезжали то приезжали видимо, грабежи не прекращались.
Все чаще слышалась ругань белых офицеров в папахах, с деревянными колодками маузеров на поясе, они скандалили по любому поводу. Иногда появлялись раненые солдаты. Белые часто собирались в доме на высоком берегу реки, поросшем соснами, всю ночь играли на гармони, орали песни.
Однажды в ночной тишине грянули выстрелы, послышались крики людей, рыдания женщин. Сердце Батбаяра сжалось, и опять он подумал о Лхаме.
Днем на опушке леса он видел двух русских женщин, бледных, с толстыми серыми платками на голове. «И они, наверное, в разлуке с любимыми, — подумал Батбаяр. — А бандиты что-то забеспокоились. Может быть, народные партизаны, собравшиеся в Северной Кяхте, набрали силу? По какому праву эти белые грабят и убивают на чужой земле?»
По шаткому, едва наведенному через Селенгу мосту с утра до вечера не прекращалось движение. С противоположного берега сухаревцы привозили на телегах мешки с мукой и рисом и складывали в бревенчатых домах в глухом лесу.
От вновь пригнанных в лагерь Батбаяр узнал, что в деревнях Тийрег, Цуц и Манхтай сухаревцы убили несколько китайцев, которые оказывали гостеприимство гаминовским нойонам и вместе с ними зверствовали. Дома и все хозяйственные постройки сухаревцы сожгли а реквизированные рис и муку свозят сюда.
Батбаяр сидел на берегу, кипятил на костре чай и разговаривал с недавно прибывшими.
Между прочим поинтересовался:
— Что с фирмой Хорхоя?
— Одни головешки остались, — зло усмехнулся один из прибывших.
— Туда ей и дорога, — сказал кто-то. — Прошлой осенью ее хозяин-китаец орал: «Эй, коровы, зачем покупаете муку для пряников? Белого месяца[76] не будет. Будет красный или черный». Шкуры браковал, потом и вовсе перестал покупать. Ну, а после того, как у него в гостях побывал гаминовский начальник, еще больше обнаглел.
— А как она сгорела? — спросил Батбаяр.
— Подъехали всадники и вместе с местными аратами сожгли лавку, хозяина раздели, погнали к яру и там, не обращая внимания на его мольбы и посулы, забили лопатами. Никто его не жалел, разве что жены…
— Да, поговаривали, будто хозяин взял себе в жены двух монгольских женщин, да еще девки какие-то к нему бегали. Нашлись же такие!
— Нашлись нет ли, да только породнился он с одним из самых богатых аилов! Мудрецом себя объявил, по книгам предсказывал…
Слушая эти разговоры, Батбаяр думал: «Настанет ли время, когда на нашей земле перестанут хозяйничать люди лживые и коварные? Чем атаман лучше представителя хорхойтской фирмы? Оба — колеса одной телеги, ловчат и обманывают, оба жестоки».
Когда ивовые заросли покрылись молодой зеленью, а шуга перестала появляться у берегов реки, белый офицер провел замеры неподалеку от моста и приказал наводить другую, скрытую от глаз переправу. Хитрость заключалась в том, что сбитый из толстых брусьев настил лежал на сваях ниже уровня воды.
Насильно согнанные сюда русские и буряты под угрозой смерти ныряли в холодную черную воду. Трудно было представить себе, как можно навести мост из постоянно относимых течением брусьев. Плавающие в бурлящем потоке, они напоминали лапшу в кипящей воде. Но люди не знали, что самое страшное впереди.
Один бурят, умело орудовавший плотницким топором, воспользовался отлучкой охранника, подошел к Батбаяру, достал щепоть махорки из кисета, бросил в рот, покачал головой:
— Вот, видно, и конец нам пришел, — сказал он, глядя на зеленоватый водоворот в излучине реки.
— А что случилось? — быстро спросил Батбаяр.
— Выходит так, что всех, кто строит этот потайной мост, атаман перестреляет.
— Почему же, аха?
— Ты что, не понимаешь? — шепнул тот. — Чтобы красные не узнали о подводной переправе.
— Возможно, — едва слышно ответил Батбаяр и спросил: — А как они сейчас, эти страшные люди из красной партии?
— Знать не знаю. Говорят, дерутся. А почему ты об этом спросил у меня? — В голосе бурята слышалась угроза. Он подозрительно глянул на Батбаяра.
Батбаяр подумал: «Господа готовы сожрать друг друга, узники друг друга боятся и подозревают».
Батбаяр пошел к реке, всматриваясь в ее бурные воды. Крики турпанов вызывали дорогие сердцу воспоминания о том времени, когда на Орхоне, в местечке Бадай, объезжая лошадей, он увидел на берегу Лхаму, пасшую овец. Точно так же, покрикивая, кружилась тогда пара турпанов, и Лхама с любовью и нежностью следила за свободно парящими в голубом небе птицами. Вдруг со стороны леса донеслись выстрелы.
«Прав был бурят — никто нас не пожалеет. Надо бежать отсюда» Увидев приближающегося охранника, Батбаяр взял топор и стал стесывать с досок кору.
Несколько ночей он наблюдал за охранниками и выяснил, что перед рассветом они куда-то уходят, видимо, спать. «Если незаметно подкрасться к частоколу и перелезть через него, можно проскользнуть в ивовые заросли у реки. Никто не заметит, что меня нет, до самого выхода на работу. Надо попытаться», — решил Батбаяр.
Всю ночь сухаревцы шумели, кричали, палили из винтовок. Батбаяр тихонько вышел из сарая, как будто оправиться. Охранник, услышав шелест травы, предостерегающе крикнул и щелкнул затвором. Батбаяр кашлянул, мол, предупреждение понял и пошел к частоколу, где довольно долго сидел на корточках. «Ну, что, не устали у тебя глаза смотреть в темноту? — усмехнулся Батбаяр. Будь всегда начеку, как сторожевой гусь в стае. Но и я не дурак, чтобы ждать наступления лунных ночей».
Вернувшись в сарай, Батбаяр лег и стал думать. «Выйти отсюда можно. Но куда я пойду? В Кяхту, к цирикам из Народной партии? Но смогу ли я туда добраться, и как они меня примут? Куда же деваться? Добраться до Хурээ? Но зачем? Не лучше ли повернуть в сторону родных мест? А там Аюур бойда прикончит меня еще до того, как узнают о моем возвращении. Застанет врасплох, свяжет и бросит в Орхонский омут или вниз со скалы… Мать и Лхама будут думать, что я где-то бродяжничаю, а может быть, и в живых меня давно нет. Будут молиться. А Дуламхорло с Аюуром станут морочить им голову своей жалостью… Рябой Чулудай… Где он, что делает, как живет? Немало мытарств выпало на его долю, но сердце у него доброе он мне поможет…»
На следующее утро Батбаяра как обычно погнали на берег реки буравить отверстия в брусьях для подводного моста. Из дома вышел белый офицер, подтянутый, с закрученными вверх усами, в голубоватой папахе и светло-сером кителе, в черных лакированных сапогах, с маузером на боку. Поигрывая плеткой, он в сопровождении нескольких офицеров и солдат направился к пленным. Охранники, одергивая гимнастерки, побежали ему навстречу, выстроились в шеренгу. Старший охранник откозырял и начал что-то докладывать. В ответ загремел голос офицера. Его резкие движения и надменный вид внушали страх. «Кто он такой, и какой беды от него ждать?» — подумал Батбаяр, наблюдая за офицером. Он видел, как тот пошел к берегу реки, и, подбоченясь, долго стоял там, осматривая торчащие из воды сваи — опоры будущего тайного моста, о чем-то спрашивал сопровождающих. Вытягиваясь, те громко и кратко отвечали. Невольно Батбаяр вспомнил дворцовую охрану в Санкт-Петербурге. «Мы никогда не чествовали так нашего покойного нойона, — подумал Батбаяр. — По-видимому этот нойон имеет очень высокий чин. Уж не сам ли это барон Унгерн? Нет, солдаты из его охраны говорили, что по приглашению атамана сюда должен прибыть для проверки главный инспектор из отдела политической разведки барона Унгерна. Возможно, это и есть тот самый инспектор».