Ленард Бела стал похож на охотника, преследующего рысь. Он проводил целые дни в горах, всматриваясь в следы на топких местах, обшаривая пустые колыбы, взбираясь с биноклем на вершины, откуда далеко видно. Вечером шел домой, возлагая надежды на завтрашний день, ночью видел во сне Шугая. Как-то раз он в самом деле встретил его. На Красной. Тот шел прямо полониной. В каких-нибудь трехстах шагах. Как описать волнение охотника — полустрах, полувосторг, легкое ощущение смертельного ужаса, — когда он увидит на расстоянии выстрела дичь, которую так долго выслеживал?
Забежать вперед и выйти на Шугая из лесу было уже невозможно. И Ленард, прицелившись ему в ноги, выстрелил из карабина. Шугай повернулся, больше из любопытства, чем испугавшись, и, не пробуя схорониться, открыв все тело выстрелу, дал вахмистру выпустить еще одну пулю, а потом быстро зашагал в лес, провожаемый торопливой, яростной, бессмысленной пальбой побледневшего ловца.
Какой позор! Такие истории делают охотника совсем несчастным, лишают его сна, заставляют без конца осматривать мушку и патроны, проверять зоркость глаза и твердость руки стрельбою в цель, задумываться о возможности наваждения, помалкивать об этом скверном случае и казнить себя за промах.
Преследование Шугая стало страстью Ленарда. Как-то раз, после того как целую неделю лил дождь, вахмистр из разговоров с пастухами заключил, что Шугай скрывается в пустой колыбе «У ручья». Он переоделся в женское платье. Надел холщовую рубаху, передник, обмотал ноги белыми онучами, подвязал ремешками опанки, голову покрыл красным платком, на шею повесил стеклянные бусы, — и в лес. На плече он нес переметную сумку — будто с солью для овец либо кукурузной мукой для пастухов. За ним на некотором расстоянии следовал сельский стражник.
Никола заметил женщину издали. Увидев, что она идет прямо к колыбе и уже находится в каких-нибудь ста шагах, он вышел наружу с ружьем в руках:
— Стой, стрелять буду!
Но женщина продолжала идти, только замахала рукой. Дескать: «Эй, малый, не делай глупостей. Мне нужно спросить тебя кой о чем».
Подойдя к Николе, женщина вытащила из кармана револьвер, ударила его рукояткой по переносице, прыгнула ему на шею, вырвала из рук ружье и двинула прикладом по голове. Из лесу выбежал стражник, и они вдвоем долго били и топтали Шугая, пока тот совсем не обессилел. Тогда, одуревшего, связанного, они повели его в Колочаву. Ленард, у которого был спрятан в лесу узел с жандармским мундиром, переоделся и теперь, шагая по селу со своей добычей, весь сиял от сдержанной гордости, как охотник, который возвращается, внутренне ликуя, с удачного лова.
На другой день ефрейтор доставил Шугая в Хуст, а оттуда поездом в Балашдёрмат.
А что в Балашдёрмате?
Венгерский король не очень ценил тогда героические подвиги честолюбивых вахмистров; солдаты были ему нужны в другом месте, не в полевых судах да гарнизонных тюрьмах. Это успеется и после войны, если только преступник в расчете на помилование не загладит своей вины геройской смертью. Из маршевой роты Шугай опять бежал. С новой винтовкой и новыми патронами. Долго не раздумывал, как не раздумывает молодой волк, который сорвался с привязи и бежит, вытянув хвост и морду, куда влечет его инстинкт. В горы! К Эржике!
И вот в первозданных лесах, по кручам и плоскогорьям Тяпеса, Каменки, Стиняка, Стримбы, Красной, Бояринского опять повели облаву на волка, но уже на более обширном пространстве, более крупными силами и с большим азартом, чем прежде.
Вахмистр Ленард получил из Волового подкрепление. Главная засада была устроена в Сухарском лесу, в мрачном, заколдованном месте, которого все избегают. Но добычу взять не удалось. Наоборот, пострадал один из охотников.
— Не стреляйте! — крикнул Никола, завидя жандармские султаны.
Но жандармы открыли стрельбу. Он ответил тем же. В черной болотной топи остался лежать молодой жандармский ефрейтор с простреленной навылет головой.
Тогда-то Никола стал Николой Шугаем.
Во всем краю от Тяпеса до Стиняка и от Каменки до Хустской равнины не было хижины, где бы ему отказали в убежище или в ложке кукурузной каши. Он один не клонил головы перед бедой. Никола! Бесстрашный Никола! Он один говорит правду, а остальные бессовестно лгут. И пока все, у кого здоровые кулаки, не уйдут к нему в горы, пока не будут истреблены все эти жандармы, нотары, лесничие и богатые евреи, мученьям не будет конца.
— Скрывайся, Никола! Бей, стреляй, губи — за себя и за нас! А погибнешь, так ведь двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Наступил мир.
Но, господи Иисусе, что это был за мир! Неужели ради такого мира было пролито столько горячих слез перед иконой?
Словно дьявол в людей вселился. Или где объявилась новая комета? А может, прежняя не потеряла силы? Потому что ни у знатных, ни у простых не было, не могло быть таких грехов, чтоб искупать их перед богом такими бедами… По-прежнему надо было ездить на равнину по ту сторону Тиссы за золотым кукурузным зерном для каши и мешком пшеницы для белого хлеба, попрежнему — в горы и оттуда быстрей ветра вниз по Теребле с плотами, а мужики все никак не могли образумиться.
Откуда им было знать, что делается на свете, коли приходский священник и староста Герш Вольф врали каждый свое?
Но вот в конце октября, когда Колочава была уже под снегом, стали понемногу возвращаться домой фронтовики. Одни с винтовками, другие без винтовок, но все обросшие, вшивые, злые. Они тоже представляли себе мир иначе. И уж никак не ожидали, что жены при виде их испугаются: дескать, вот еще один рот все на ту же бочку кислой капусты да горстку картошки, собранных с огорода. Только тут мужья увидели то, на что во время побывок предпочитали закрывать глаза: в хлеву пусто, под оборогом — ни соломинки, в доме хоть шаром покати — ни щепотки соли, ни горстки муки, только немного картошки да капусты, которых до святок не дотянуть. Теперь уж это касалось и их. Начали они собираться, толковать.
А тут еще кто-то подлил масла в огонь сообщением, что сельский нотар тайно сбыл агенту из Хуста партию сапог, предназначавшихся для продажи населению по твердой цене. Он к таким махинациям привык. Забыл только, что теперь дома фронтовики, в которых еще сильны фронтовой дух товарищества и потребность действовать.
Это сообщение было для них разрывом вражеской гранаты. Вечером все сбежались к Васылю Дербаку. Набилась полна хата. Поднялся крик: «Нас обкрадывать вздумали? Шалишь! Мы на войне были! В окопах подыхали! А они тут четыре года только и знали, что воровать! Теперь мы им покажем!»
Спихнули старосту Герша Вольфа, выбрали нового — Васыля Дербака. Начальника себе выбрали — фельдфебеля Юрая Лугоша. Решили завтра пораньше собраться всем и чтоб каждый привел кого может. Первый грабитель — нотар Мольнар! Второй — Герш Вольф! Третий — Абрам Бер!
Утром сошлись. Много топоров, много штыков, изрядное количество револьверов, немного винтовок и унтер-офицерских шашек. Небритые солдаты в рваных мундирах, шагающие тем размеренным шагом, каким воинские части идут в окопы, малокровные подростки, жаждущие видеть, что будут делать старшие…
Испуганные женщины стояли кучками у дороги. Теперь, когда пришла пора действовать, они вдруг оробели: словно невесты, которых страшит осуществление их заветных чаяний. Как бы чего не вышло… Юрай Лугош, опоясанный длинной фельдфебельской саблей, подал команду:
— Шагом марш!
В Колочаву-Горб! Громить нотара Мольнара!
Но для того чтобы достичь каменного домика нотара, надо было пройти мимо жандармского поста. Ну, так прежде на него! Ввалились без лишней суеты и шума, как пристало солдатам. Но в посту — никого. Вахмистр Ленард знал насчет вчерашней сходки у Васыля Дербака и утром, получив донесение о том, что в Лазах собираются вооруженные, скрылся вместе со всеми своими людьми. В помещении поста нашлась только винтовка, ее взяли. Принялись разбивать обстановку. Точными ударами, умело и спокойно, работали на совесть. Стоящие снаружи женщины были взволнованы треском сокрушаемой мебели и вышибаемых изнутри оконных рам, звоном стекла и каким-то новым, профессионально сосредоточенным выражением лиц у мужей. Так вот как это выглядит! А если вам вложить побольше страсти в свое занятие, мужики?
В одноэтажном домике нотара Мольнара люди метались, как во время пожара. Тут о бунте узнали только что, когда толпа разгромила жандармский пост. Нотар надел узкие белые шерстяные штаны и куртку своего кучера, жена его нарядилась в холщовую рубаху и овчинный кожух, а плачущая служанка подвязала ей на ноги опанки, обвив ремни поверх онуч. Дети, закутавшись в одеяла, убежали прямо по снегу, через огороды, и по ледяной воде Колочавки — в лес на том берегу.
Когда солдаты ворвались в контору нотара, там уже никого не было. Им бросился в глаза большой стальной шкаф. Деньги! И наверно — много! Ведь нотар выплачивает военные пособия всем трем Колочавам. Над шкафом заработали топоры лесорубов. Но лезвия отскакивали от стальных стенок, не причиняя последним никакого вреда. Пошли в ход обухи, но они только сбивали краску, а острые грани оставляли в металлических плитах одни вмятины. Каждый норовил оттолкнуть другого: погоди, мол, ты не умеешь, ну тебя, дай я! Каждому хотелось испытать свою силу. Ах ты, черт! Ну никак. Взломать? Принесите-ка хороший лом!
А пока принялись громить жилище нотара. Но тут пошел уже не хладнокровный солдатский разгром: в дело вмешались женщины. У них щеки пылали, перехватывало дыханье. Четверть секунды, не больше, медлили они, ошеломленные невиданной роскошью.
— Вот из-за него мы мучились! — взвизгнула вдруг Евка Воробцова и пнула какой-то столик с вазочками, фарфоровыми фигурками. Столик опрокинулся; вазочки и фигурки зазвенели. Женщины нуждались только в примере: они тотчас, словно отведав радостей любви, стали вкладывать в дело больше страсти, чем те, кто их научил. Ринулись на обстановку. На мягкие кресла и диваны, на зеркальные шкафы, на скатерти и подставки для цветов, на все, оплаченное их деньгами, их слезами и кровью, на все, из-за чего сами они четыре года недоедали, а их ребятишки умирали с голоду. Разбили зеркало и стеклянные дверцы шкафов, сорвали на кухне полки с посудой, разломали мебель и, хрипло друг другу крича, но друг друга не слушая, возмущались каждым платьем, каждой шелковой комбинацией, рвали их и кидали в окна, на голову тем, кому не удалось попасть внутрь. Вспороли перины и, под ликующие возгласы стоящих снаружи, пустили перья по октябрьскому ветру. Рояль? Ах, это тот самый цимбал, из которого вылетали песенки, что они иногда слышали, проходя мимо! Ему подрубили ножки, он застонал, и они разнесли его в щепы.