КУВЫРКОМ

Если бы кто-нибудь видел Андрея Одинкэ в тот момент, когда он сидел в полутемном сарае, то, вероятно, подумал бы: какой мрачный старик — брови насуплены, зубы сжаты, в серых глазах — тоска.

В действительности, Андрею не только в старики, а даже и в юноши рано было записываться, ему недавно исполнилось двенадцать лет. Но рост у него был что надо, плечи — тоже, метрики с него не спрашивали, когда интересовались его возрастом, поэтому ребятам он обычно говорил, что ему — тринадцать, а девочкам — четырнадцать.

— Четырнадцать, растрепы, понятно? Вы должны называть меня «дяденькой».

Он страшно любил дразнить девчонок и был очень доволен, если они сердились.

— О! Вы гневаетесь? Какая жалость! Я так огорчен! Я бесконечно виноват перед вами! — говорил он серьезным тоном, а потом хохотал и показывал им нос. — До свиданья! Нет слов… Пишите мне с курорта! Не забудьте мой адрес, девчатки: Продувная улица, город Продувнешть…

Любил дурачиться Андрей Одинкэ. Но в этот день ему было не до веселья. Из школы он пришел понурый. Проходя через комнату родителей, он остановился перед зеркалом, поглядел на себя и воскликнул:

— Ну и балда я! И в кого я таким балдой уродился?

Подумав, он заключил, что подобной характеристики не заслуживали ни мать, ни отец, ни младшая сестренка, которая училась ходить. Он показал себе язык, состроил рожу, потом стукнул себя по затылку.

— Ты что делаешь, сынок? — спросила мать, она неслышно вошла в комнату и застала его за этим занятием.

— Я… ничего… у меня что-то в горле застряло.

— Пойди пока на улицу. Обед еще не готов.

Обед! Разве ему сейчас до того? Андрей побрел на улицу, испытывая отвращение ко всему на свете. Он злился на себя: как он дошел до жизни такой! Несколько месяцев назад все было еще поправимо, а теперь…

Он заглянул в соседний двор, где жил его лучший друг и школьный товарищ Михня Драгу.

— Михня счастливец, ему что! — воскликнул Андрей.

Словно ему в ответ, на него зарычал лохматый пес Михни.

— Молчи, Ярый, я не с тобой говорю! Ты глупый и толстокожий бегемот!

В самом деле, о чем горевать Михне? По математике он один из первых. На олимпиаде получил почетную грамоту. С иксом и игреком он в дружбе. Письменные работы кончает раньше всех, отдаст учителю и до звонка решает задачи за седьмой класс, для собственного удовольствия. Задачи за шестой класс он уже все перерешал. Андрей даже советовал ему продать этот задачник.

Андрей прошелся под абрикосовым деревом, не поднял глаз, не посмотрел, какое оно нарядное в цвету. Издалека донесся заводской гудок, напомнив Андрею, что скоро придет обедать отец и надо готовиться к неприятности.

У калитки вдруг появился приятель отца и окликнул его.

— Как отец поживает? — спросил он.

— Хорошо.

— Еще бы, ему любой позавидует. Вон какой у него сын молодец! Гордиться можно. Передай от меня привет.

Андрей еще больше разозлился.

«Ну как же, прямо так и загордится! Особенно когда увидит мой табель… До потолка подпрыгнет от радости!» — подумал он, поднял камень, размахнулся и метнул его на улицу.

С третьего урока, как только он получил табель, все его мысли были об одном: что сказать отцу? На перемене кто-то из ребят поделился с ним опытом:

— Ты притворись больным. Дома все напугаются и про табель забудут, начнут расспрашивать, что болит. У меня такой метод.

— С таким методом ты далеко пойдешь, — вмешался в разговор десятиклассник. — Будешь застревать в каждом классе, протирать парту… К восьмидесяти годам ты, безусловно, чему-нибудь научишься, будешь пенсию получать.

Так что же ответить отцу, когда он спросит: «Ну, принес табель? Вчера ваш классный руководитель сказал, что сегодня вы их получите». Принести-то он принес, но разве его покажешь? По математике в первом триместре — четверка. Об этой четверке отец уже знал и высказал свое мнение. В следующем триместре опять по той же математике — четверка. Отец и о ней знал, но Андрей его заверил, что это в последний раз. И вот, пожалуйста, — в третьем триместре по математике — все та же злосчастная четверка. Четверка! По остальным предметам у него отметки хорошие, есть и восьмерка и девятка… Но с математикой у него нелады. Его одноклассники решали уравнения, а он все еще не осилил деление простых дробей…

— Как я только не ловчил! Думал, что отверчусь, не выставят мне отметки. Три раза я прогуливал математику или говорил, что простудился, и весь урок клацал зубами, а однажды пришел в школу с траурной повязкой на рукаве, плакал — бабушка умерла… — признался Андрей после уроков отличнику из одиннадцатого класса, тренеру их футбольной команды.

— Она и правда умерла?

— Да… только меня тогда еще на свете не было. Вот на какие хитрости я пускался. И все зря!

Друг и сосед Андрея Михня Драгу давно еще пытался помочь ему. Они брались вместе решать задачи. Михня объяснял и потом спрашивал: «Ну как, понял? Это же просто!» И Андрей отвечал: «Конечно, просто. Понял!» Но сам ничегошеньки не понимал, только признаться стыдился. А почему не понимал? По очень простой причине: все эти задачи и примеры были для шестого класса, а он и с программой пятого класса не разделался. В пятом у него была переэкзаменовка по математике. Лето он провел у бабушки с дедушкой, ему было не до занятий. А осенью на экзамене ему везло как утопленнику. Гоняли по дробям, а он в них ни бум-бум.

— Из-за этих дробей меня оставят на второй год… Провались они все к чертям: и дроби, и тот, кто их выдумал! — выругался Андрей.

Ярый опять заворчал на него.

— Цыть, Ярый, ну!

Вконец расстроенный Андрей ушел в сарай и опять принялся обдумывать, что же сказать отцу. Увильнуть не удастся, это ясно. Андрей знал, что отец не станет бить его, драть за уши, — наденет очки и молча посмотрит на него. Ни слова не скажет, и все равно Андрей догадается, что думает отец, и будет сгорать со стыда.

Думитру Одинкэ, отец Андрея, был вообще неразговорчивым. Кто мало знал его, решил бы, что он угрюмый и нелюдимый. Возможно, кое-когда он и бывал угрюмым, не в том дело. Он прожил суровую жизнь, вот отчего он был скуп на слова. Детей он любил, ему хотелось, чтобы их жизненная дорога была прямой и верной. И он надеялся, что именно школа выведет их на эту дорогу. Сам он не проучился и пяти лет, а его отец даже не видел, какая она есть, школа.

Андрей не забыл те слова, которые слышал от отца всего один раз. Отец не повторит их, промолчит, когда посмотрит его табель, но подумает опять то же:

«Нас было четверо, мал мала меньше. Когда настала пора посылать нас в школу, у нас на четверых была одна пара обуви и одна мало-мальски приличная рубашка. Двоих нас отдали в школу. Один учился в первую, другой во вторую смену, вот так мы и обходились одной рубашкой и одной парой обуви на двоих, по очереди носили. Проучились четыре года, и все. Нас уже считали взрослыми, мы сами должны были зарабатывать себе на хлеб. Э, да что толку об этом говорить! Ты, как я вижу, сам отрезаешь себе дорогу к учению. Туфли у тебя есть, пальто — какого и ввек не износишь… мама тебя пирогами потчует… Вот как оно в жизни бывает. Я рвался к учению, оно от меня отвернулось, школа тебя встречает, как дорогого гостя, а ты удираешь в окно, на улицу, как самый…»

Андрей уселся на бочонок лицом к двери. В крошечное дверное оконце пробивался тусклый свет.

Немного погодя со двора послышался голос матери:

— Андрей, иди обедать!

Он не откликнулся. Даже не шевельнулся. Решил не обедать, наказать себя.

— Андрей, где ты? Иди скорее, папа пришел!

Андрей присвистнул: «Уже пришел?!» Нет, обедать он не пойдет. До вечера просидит в сарае. Ну а вечером? Вечером как? И ночевать не пойдет домой. Будет в сарае спать. А завтра? Послезавтра?

И тут его осенило. Решено. Он уйдет из дома совсем. Другого решения быть не может. Только так. Уйдет — все равно куда. Он — крепкий, здоровый, скажет, что ему четырнадцать лет, и его примут на работу. Должны принять. Уйдет и будет работать. До упаду, дни и ночи, без отдыха! Все прямо испугаются, как он будет работать. Трое или даже четверо суток без сна. Чтобы не тратить время на обед, он будет брать с собой бутерброды… За семерых будет работать. Домой он вернется, когда уже прославится, когда все о нем заговорят, все только и будут хвалить: «Посмотрите! Это товарищ Андрей Одинкэ! Человек, каких мало! Лучше не бывает!» Вернется он с кучей подарков. Отцу купит трубку и целую коробку душистого табака, чтобы мама не отсылала его курить на кухню и не ругала, что он ей все шторы продымил. А маме купит шелковый нарядный платок, она давно мечтает о нем и все никак не соберется купить. Сестренке привезет соску… нет, зачем же соску… ей она уже ни к чему будет. Лучше самокат, новенький красный самокат.

Андрей чуть не заплакал от умиления. Какой он добрый, какой щедрый! Обо всех подумал, никого не забыл, каждому привез подарок. И почему таким людям не везет в жизни?! Ну ничего, он не пропадет, начнет работать — и все увидят, каков Андрей Одинкэ.

Побеседовав с самим собой, он окрылился, уверовал в свои силы. В доказательство, что способен работать за семерых, он чуть было не взялся за топор. До вечера можно переколоть все дрова, что есть в сарае. А потом и соседям помочь. Но сам продолжал сидеть на бочонке и даже не взглянул на топор в углу.

«А как же мама? Если меня не будет, кто ей поможет по хозяйству? И с кем оставить малышку, если надо пойти в магазин?»

Ответ нашелся сразу. Можно попросить Михню. Неужели он откажется помочь? Это же лучший друг, да и живет рядышком. Только перелезть через забор, и все. А что, если прямо сейчас пойти к нему и попросить?

Андрей посмотрел в дверное оконце — во дворе ни души. Он осторожно приоткрыл дверь, прошмыгнул к забору, перелез и очутился во дворе Михни.

Михня был дома, лежал на ковре и читал книгу. Андрей вошел с похоронным видом и молча остановился среди комнаты.