Студент Афанасьев вряд ли видел Белинского: нет сведений о том, что им приходилось встречаться. Но студент Афанасьев не мог не спрашивать в кофейных, пришел ли свежий номер журнала, не мог не тянуть его жадно из чужих рук, не заглядывать через чужое плечо, — только бы поскорей прочитать! Тем более, что журналы Белинского «Современник» и «Отечественные записки» станут скоро журналами Афанасьева. Белинский успеет познакомиться с первыми его статьями.

…Время в Москве крутилось для Герцена каретным колесом.

Широкого, плавного Волхова под окнами не было.

Но Герцен помнил тихий плеск весел, отмеряющий движение времени; звучала в ушах протяжная песня мужика с того берега.

О мужике, его прошлом и будущем, кипели споры в гостиных.

С Герценом спорили в гостиных люди, которые единственно себе присваивали право знать и любить свой народ. Они назывались славянофилами, то есть «славянолюбами».

Славянофилы воспевали допетровскую Русь, она мерещилась им образцом мирно и ладно устроенной жизни.

Им казалось: если повернуть к старине, можно опять прийти к доброй, согласной, хорошо устроенной жизни, которой все будут довольны. И мужик перестанет тянуть свою грустную песню.

Некоторые из славянофилов стриглись по-крестьянски, «под кружок», носили мурмолку — высокую шапку с отворотом по краю. Но мурмолки в то время уже вышли из обихода. Чаадаев рассказывал со смехом, что, когда один из видных славянофилов надел «национально русскую» одежду, народ на улицах принимал его за персианина.

Герцен говорил про славянофилов: «Они вспоминают то, что народ забывает». Народ знает свое прошлое не таким, каким придумали его славянофилы, и о настоящем тоже думает иначе. История не возвращается, говорил Герцен, жизни не нужны старые платья. Россию ждет новое будущее, а не перешитое из прошлого, придуманного славянофилами.

Славянофилы собирались поворачивать народ к будущему, скроенному из старины, поворачивать плавно, не спеша.

Герцен мечтал о крутом повороте на новый путь — о перевороте; скоро он скажет, что вера его в будущее России основана на перевороте.

В 1846 году он написал небольшую повесть «Сорока-воровка». Это повесть о крепостной актрисе, о рабыне, которая не покорилась барину, князю; муки и смерть предпочла смирению. Душа рабыни оставалась свободной.

Страшную и героическую историю рассказал Герцену великий актер Михаил Семенович Щепкин, сам игравший прежде в крепостном театре и лишь на тридцать третьем году жизни получивший «вольную». Щепкину и посвящена «Сорока-воровка».

Афанасьев читал «Сороку-воровку». Четверть века спустя, когда само имя Герцена произносить вслух в России было запрещено, Афанасьев решил восстановить рассказ старого актера, положенный в основу повести. Запись этого рассказа находим в дневнике Афанасьева. Из дневника знаем и подлинную фамилию замечательной актрисы, погубленной крепостным рабством, — Кузьмина.

Герцен говорил, что любовь к народу, изучение прошлого нужно для пророчества о будущем. Самодержавное правительство не желало пророчеств, хотело, чтобы люди любили свой народ, свою страну по указке и в пределах дозволенного. В 1847 году цензорам было дано секретное предписание относиться с особенною осторожностью к сочинениям по отечественной истории, чтобы не возбуждать в читающей публике «необдуманных порывов патриотизма».

Интерес к отечественной историк воспламенялся размышлениями и спорами о настоящем и будущем России.

Смелые и необычно новые по тем временам лекции Грановского, Соловьева, Кавелина, публичные диспуты на университетской кафедре — все это не было случайностью.

И юрист Афанасьев увлекся историей тоже не случайно.

За стенами университета кипела жизнь и отражалась, как в зеркале, в университетской жизни.

Для молодого поколения, торопливо бросавшего фуражки на университетские скамьи, чтобы занять место поближе к кафедре, «народность» была не любовь к царю-батюшке, не вера в великолепие нынешнего устройства России, а характер и быт народа, которые предстояло пытливо изучать во имя будущего. Но для этого надо было заглянуть в прошлое, частью уже позабытое, собирать рассеянные по стране обычаи и обряды, собирать песни, сказки, былины — народную поэзию.

В ученых трудах тех лет слова «народность» и «старина» нередко означали одно и то же.

Студент Афанасьев жил не просто в Москве, он жил в герценовской Москве. Москва была разной, Афанасьев выбрал свою. Время Герцена, в котором ощущал себя Афанасьев, помогало ему найти путь к своей «репке» — к сказке.

Есть еще такая запись сказки про репку:

«Бежит ножка по дорожке. «Ножка! Пособи репку рвать».

Студент Афанасьев, наверно, и сам не замечал, как спешил к «репке» — к главному своему делу, к самому себе.