После молитвы работные отполдничали, мастер прилег отдохнуть. Тимофей вытащил потрепанную книгу, Сысой с Васькой, покуривая, думали, чем бы заняться. И тут на батарее у входа в бухту громыхнула мортира, ей поддакнул фальконет на сторожевой башне.

Задремавший, было, Шапошников поднял тяжелую голову. Баранов распахнул дверь полуземлянки, выскочил в шляпе и сюртуке на одном плече, с подзорной трубой подмышкой. На ходу одеваясь, побежал к сторожевой башне. Из казармы выскочила с ружьями караульная смена, полезла на стены крепости.

Со смотровой площадки свесился Агеев:

— Парус какой-то в заливе!

Баранов забрался наверх по скрипучей лестнице, сдвинул шляпу на затылок, приложился к подзорной трубе:

— Вроде, галиот, — пробормотал. — Чей?

— Должно быть к Лебедевским на Нучек шел, — шепелявя беззубым ртом, подсказал старовояжный с фузеей в руках.

Управляющий отдышался, протер стекла трубы рукавом рубахи, снова, приложился, щуря другой глаз, смотрел долго, с упора на локти.

— Наш, «Три Святителя», — пробормотал удивленно. — Что за чертовщина? — постоял, задумчиво покусывая ус.

Галиот прошел через бухту, развернулся и, сбросив паруса, коснулся бортом причала. Разогнав кадьяков, готовых плясать по любому поводу, Баранов протиснулся вперед.

— Колоши окружили под Якутатом, байдар до ста, — пробасил Иван Поломошный, свесившись с бака, Баранов бровью не повел в его сторону.

Спросил хриплым голосом:

— Что случилось, Гаврила Логинович?

Прибылов раздраженно поскреб бороду, засопел:

— Купца спрашивай, чего случилось!

Баранов стоял, широко расставив ноги, не мигая, смотрел на морехода. Тот поежился под пристальным взглядом, выругался. — Не захотел высаживаться, луженая глотка. Что же мне, силком его на берег выпихивать?.. За тобой пришел, надо возвращаться, а то Ваньку с артелью перережут. — Помолчав, виновато, добавил: — Ильюхи Родионова с людьми на мысу в фактории уже не было. Должно быть, к Кускову подались. И наши стрелки там высадились…

Поди продержатся вместе-то…

В горле у Баранова заклокотало. Двумя руками он ухватился за края треуголки, с треском напялил ее до самых ушей, застонал, но тут же взял себя в руки. Обернувшись к дружкам, прохрипел:

— Собирайте всех!

— Нам-то что делать? — подошел выборный от ссыльных каторжников.

— Портки постирать и снова на галиот!

— Отдохнуть бы надо! — подбоченившись, заявил Поломошный.

— На кладбище! — зло ответил Баранов. — Если сподобитесь быть похороненными по-людски.

— И чего озверел? — вполголоса возмущались поселенцы.

Лицо оскорбленного приказчика пошло пятнами, он вытянулся, так что ростом почти сравнялся с Барановым, и заявил раскатистым голосом:

— Я требую отдыха своим людям! — Баранов глядел мимо, делая вид, что не замечает его. Это привело приказчика в бешенство.

— Александр Андреевич! — смущенно пророкотал иеромонах Ювеналий. — Если мы и допустили промах, неужели настолько серьезный?

Баранов сорвал с головы шляпу, швырнул ее на мощеный причал, закричал, багровея:

— Молите Бога, чтобы наши в Якутате были еще живы. Иначе завтра перебьют Лебедевских, а послезавтра нас.

— Помилуйте, но кто же здесь нам опасен? Не туземцы ли с алеутами?

Весьма милые люди.

— Они, милые, и перебьют. И вместе с рубахами снимут кожи! — Баранов осекся, взял себя в руки, поднял треуголку, выбил ее о колено, холодно откланялся и зашагал в крепость.

Через четверть часа полторы сотни старовояжных стрелков и новичковказар собрались в казарме. Всех работных кадьяков удалили из крепости.

Баранов в сыром сюртуке влез на китовый позвонок:

— Господа! Поселенцы, посланные в Якутат, проявили перед колошами преступную слабость. Не вам объяснять, какая последует расплата. Мне нужны полсотни удальцов. Выходим в море сегодня на галиоте и галере. Охрану крепости доверяю отставному прапорщику Чертовицыну… Караулы утроить, кадьяков без досмотра в крепость не пускать. Якутатских заложников держать в аманацкой избе под охраной, кормить хорошо, но держать взаперти.

Измученную скотину, к ее великой радости, снова свели на берег и угнали в избу-одиночку к затворнику Филиппу Сапожкову.

«Три Святителя» и галера «Святая Ольга» вышли из Павловской бухты в полночь. Васька с Сысоем ерзали на жесткой тесаной банке, налегая на весло.

Лишь на рассвете на галере поймали попутный ветер и подняли парус. Гребцы попадали под лавки. Судном правил протрезвевший компанейский штурман Герасим Измайлов. На его щеках, посеченных морщинами, золотилась недельная щетина, поверх сюртука была надета алеутская камлея из сивучьих кишок, голова покрыта котиковой шапкой. Ветер трепал его длинные, распущенные волосы. Помня недавние обиды друг на друга, один хмур, другой угрюм, Измайлов и Баранов лишь изредка перебрасывались словами и только по делу.

При равномерном покачивании галеры под парусом управляющего сморил сон. Он втиснулся в низкую каюту, лег, не раздеваясь, и быстро уснул.

Измайлов, как все старовояжные, умеющий работать и гулять сутками, остался на корме один. Вскоре галеру обошел галиот с Гаврилой Прибыловым на штурвале. До Чугацкой губы суда дошли при хорошем ветре и пологой волне.

Возле Нучека увидели до двух десятков больших байдар: якутатских, медновских и чугацких. Кто есть кто было видно издалека по форме лодок и по посадке гребцов.

Подняли отдохнувшего Баранова. Он выбрался из тесной каюты, щелкнул подзорной трубой, поводив ей, выругался:

— Плохи дела коли эскимосские племена Собаки объединяются с колошскими племенами Ворона.

Галиот и галера вошли в закрытую бухту Константиновской крепости. По всему видно было, что лебедевская артель ждала осады. Узнав шелиховских партовщиков им салютовал фальконет с проездной башни. Ворота распахнулись, управляющий артелью, Григорий Коновалов, высокий, статный, с окладистой каштановой бородой по груди, вышел встретить прибывших. За ним на берег высыпала толпа лебедевских головорезов, вооруженных фузеями, тесаками, английскими пехотными ружьями.

Григорий по сходням поднялся на галеру, скинул шапку, поклонился Ювеналию, приветливо кивнул Баранову, увидев Измайлова, служившего прежде в лебедевской артели, поликовался с ним со щеки на щеку. Следом за Коноваловым на борт поднялись несколько промышленных, высматривая знакомых.

— Прошка… Егоров?! Ты, что ли? — привстал с банки Сысой.

Окликнутый обернулся, удивленно пошарил глазами по лицам гребцов и радостно вскрикнул:

— Слобожанин?

Всего-то неделю они пробыли вместе в Бийском остроге, но здесь, на краю света, встретились как родственники. Прошка потянул Сысоя за собой:

— Терентий и Ульяна в крепости, пойдем, они обрадуются.

— Андреич, друга нашел, — светясь лицом, Сысой схватил управляющего за рукав. Васька за его спиной смущенно перетаптывался с ноги на ногу, показывая, что он тоже не прочь сойти на берег.

— Час простоим, не меньше! — кивнул Баранов. — Ступайте с Богом. Только водки не пейте — выпорю!

На берег сошли и другие промышленные, имевшие в Константиновской крепости друзей и врагов.

— Сидим, как крысы в погребе, — жаловался Прохор. — Чугачи обнаглели: крадут, задирают. При поварне — прислуга, совсем старик, из жалости взяли в работные, и вдруг, ему слово — он три, к нему с улыбкой — он с кулаками.

Старик этот появился на Нучеке доброй волей и нанялся каюром. По слухам, тяжело болел в родном селении. Кадьяки и чугачи, в отличие от алеутов, сжигали жилье, считая его оскверненным, если под кровлей кто-то умирал, больных выносили за селение и забрасывали хворостом, как покойников, хотя несчастный, бывает, с неделю лежит живой, стонет под дождем и снегом. Так родственники поступили и с этим чугачем, но он поправился и по обычаю своего народа начал новую жизнь.

У чугачей — в обычае меняться именами с близкими друзьями, и не только именами, но судьбой и семьями. Старику в крепости приглянулась огромная собака управляющего по кличке Саргас. Он пришел к Коновалову и попросил разрешения породниться с его псом. Григорий, смеясь, разрешил, и Саргас стал ходить в гости к Шугачу, принося ему собачьи лакомства. Однажды старик приплелся в землянку управляющего, когда того не было дома. Пес, рыча, повалил его на землю и, угрожая перекусить глотку, держал так до прихода хозяина. После этого «Саргас»- человек смотрел на побратима — пса печально, вздыхал и качал головой, опасался, побаивался, но заботился о нем, как прежде… Но даже такой каюр, живущий на иждивении артели, всем своим видом стал показывать ненависть к русским людям.

Узкими проходами Прошка провел Сысоя и Василия в казарму.

— Ульяна! — окликнул девицу, кашеварившую у каменки. Та обернулась, бросила ухват, повисла на шее у Сысоя, визжа от радости и притопывая, вдруг застыдилась, взглянув на Васильева, стоявшего за плечом дружка. Стерла со щеки сажу, перекинула с плеча на плечо золотую косу:

— За стол садитесь, гости дорогие, — смущенно поклонилась. — Я вас блинами накормлю.

Васька тоже стоял с каменным лицом, разглядывая низкий потолок.

— Чего оробел? — Сысой толкнул земляка в бок. — Это рудничные мещане Бийского уезда.

Кем-то из доброхотов оповещенный, в казарму вошел Терентий Лукин: борода в пояс, длинные как у попа волосы распущены по плечам и стянуты по лбу ремешком. Сысой поднялся, кланяясь:

— Будь здоров, Терентий Степанович! Помнишь ли по Бийскому острогу?

— Не узнал бы, — ласково привечал Сысоя Терентий, — повзрослел, покрасивел… Ульяна, выдадим тебя за него?

Ульяна хмыкнула, сорвавшись с места, а Сысой, вспомнив о доме, помолчал, болезненно морщась, сказал со вздохом:

— Женат уже!

— Тогда каким лядом сюда занесло? — удивился Лукин. — Помню, из богатой пашенной семьи. Думал Ульяна тебе в Бийском приглянулась.