35

Минувшие месяцы, казалось, слились в один короткий временной отрезок — один день, разделенный на две исключающие друг друга части: светлую часть и вторую, которая наступала после захода солнца.

Светлая часть — от шести до шести — проходила у Антонова почти в непрерывном действии: утром зарядка, завтрак, торопливый бросок на работу и работа, работа, работа — мотание по городу, рейды в порт, на аэродром к приходу московского самолета, приемы посетителей, визиты в МИД, в консульства других стран, посольские совещания… Но приходил печальный час заката, и заполненный движением, суетный, беспокойный, полнокровный мир Антонова вдруг увязал в наползающей с востока густой, тягучей тропической мгле, трепыхался, как муха на клейкой бумаге, и в конце концов покорялся неизбежному, из обширного мира превращаясь в крохотный мирок.

С наступлением вечера девать себя было решительно некуда. Антонов становился пленником собственного дома. Он набрал в посольской библиотеке кипу книг. Но после напряженного рабочего дня в тропиках, когда расходуешь себя чуть ли не до последней капли энергии, предаваться потом безмятежному чтению, лежа на диване, не так-то просто. Задействованный с раннего утра на полный оборот и находящийся в этом активном режиме многие часы, Антонов вечерами с трудом переводил рукоятку скоростей на малый ход. Все его существо требовало продолжения напряженного действия — куда-то ехать, с кем-то встречаться, что-то организовывать. Но куда и с кем? Круг узок. Без Аревшатянов стало совсем худо.

При расставании на аэродроме Аревшатяны держались бодро, даже подчеркнуто весело и непринужденно. Звали провожавших в гости в Ереван. И только Антонов знал, какая горечь у них в душе — ящики с масками сгорели дотла вместе с остальным их багажом. Лишь чемодан с медицинскими рукописями Аревшатяна сумел в тот день спасти Кротов, который прорвался все-таки на аэродром и ринулся в горящее помещение багажного отделения.

Нет, не может человек за границей быть один! Особенно в условиях небольшого тропического города, когда не только узкий круг знакомств, но и сам город не может предложить тебе подходящий способ убить вечернее время.

За минувшие месяцы ярко запомнился лишь один день — первомайский. Почти полдня шли мимо трибуны у президентского дворца колонны демонстрантов, на площади сдерживали шаг и, вскидывая в ротфронтовском приветствии руки со сжатыми кулаками, пели:

Колонны демонстрантов казались бесконечными, и Антонов, стоя на трибуне для гостей, поражался: неужели в Дагосе столько народу!

Режим Абеоти торжествовал победу. В апреле прошел процесс над пленными наемниками, их оказалось полтора десятка вместе с засланными шпионами. Половине суд вынес смертные приговоры, но президент, проявив великодушие, заменил казнь пожизненным заключением.

Два месяца назад приехал в Дагосу новый заведующий консульским отделом посольства, обязанности которого в течение года выполнял Антонов. Приехал с семьей — женой и двумя детьми, и Антонов, уступив ему виллу, перебрался в жилой дом посольства, это его вполне устраивало — не так одиноко, за стенами свои люди, хотя и порядком надоевшие за рабочий день.

Два раза в месяц он получал письма от Алены. Половина тетрадной страницы была заполнена аккуратными, округлыми, буковка к буковке, точно нанизанными на голубую линейку тетрадной строки, без единой ошибки словами. Но слова эти были бестелесными, без теплинки, отчет послушной дочки, которая не должна забывать своего папу. Писала о делах в школе: по алгебре пятерка, по английскому тоже, мама помогает, а вот по химии подряд две тройки, очень противный этот предмет, но пусть он не беспокоится, она обязательно исправит. Три раза в неделю по вечерам бабушка возит ее в музыкальную школу. А недавно ходили в кино. Видели «Кавказскую пленницу»…

Антонов понимал, что письма Алена пишет по требованию матери, и догадывался: Алена отнекивалась, а Ольга заставляла — надо! Раньше, когда Ольга была в Дагосе, письма от Алены не приходили так регулярно, как сейчас, но были интереснее и живее. А сейчас писала потому, что «надо»! И в регулярности отправки писем проглядывалась четкая программа: как бы там ни было, она, Ольга, сделает все, чтобы дочь от отца не отдалялась, отец имеет все права на ее привязанность, в этом он может быть заранее уверен, права его будут соблюдены. Да, теперь перед ними встали проблемы, которых раньше не было, — проблемы родительских прав и отношений.

К каждому Алениному письму Ольга делала короткую приписку делового содержания. Вскоре после возвращения в Москву сообщила, что снова оформилась в свой институт, но, к сожалению, ее прежнюю ставку завлабораторией отдали какому-то Лисицыну — ждали, ждали и отдали! А так — работает, предложили ей интересную тему, временами ездит в командировки…

И он понимал, что теперь Ольга отдалена от него не только расстоянием, у нее работа — своя жизнь, свои интересы.

Однажды Антонов получил письмо из Канады. Катя писала, что жизнь ее вернулась в прежнюю колею и ныне в этой жизни решительно ничего не происходит. Хворает тетя, и надежд на ее выздоровление немного. Все время уходит на ухаживание за больной. Дядя теперь живет в Гавре, служит в строительной фирме. Из компании, в которой он проработал много лет, пришлось уйти. Кое-что ему припомнили…

Письмо было написано с большим достоинством, но вызывало грусть — пронзительное одиночество неприкаянной души сквозило в каждой строчке.

Антонов сразу же ответил Кате. Прошел месяц, другой, — писем от нее больше не было…

Новый консул оказался молодым, доброжелательным и общительным человеком в образцовой спортивной форме — бывший чемпион Москвы по теннису! Антонов, вводя Лисянского в курс дела и поближе с ним познакомившись, порадовался за Ермека — сработаются!

— Мне думается, Ермек, тебе повезло!

Ермек неопределенно мотнул головой:

— Не знаю, не знаю…

Прибытие нового начальства он воспринял настороженно, в разговорах с Лисянским постоянно ссылался на стиль работы, установленный Антоновым, считая его наилучшим, и Антонов опасался, что это может в конце концов вызвать раздражение у начальства. Покидая Асибию, он больше всего беспокоился за служебную судьбу Ермека.

Формально Антонов улетал в отпуск и через два месяца должен был вернуться в Дагосу, но было ясно, что не вернется. Поэтому заранее собрал и упаковал все свои вещи в два компактных ящика — потом их дошлют.

Кузовкин уехал в Москву в начале февраля. Все понимали, что безвозвратно, ждали назначения нового посла, а пока делами заправлял Демушкин.

В канун отлета в Москву Антонов пришел к поверенному прощаться. Демушкин вышел из-за стола навстречу и предложил для беседы кресла у кофейного столика. Это был знак особого расположения и свидетельствовал он о том, что прощальный разговор будет проходить в дружеской, непринужденной обстановке. Демушкин отлично понимал, что разговор действительно прощальный, поэтому был приветлив и любезен.

— У меня для вас приятная новость! — сразу же выложил он. — Сегодня я получил сообщение из Москвы о том, что вам объявили благодарность с очень хорошей формулировкой: «За мужественное исполнение служебного долга во время военных действий в Дагосе». Поздравляю!

Антонов сделал неопределенный жест рукой, означающий, что особого восторга по этому поводу он не испытывает.

— Что так? — удивился Демушкин. — Обстоятельство весьма важное, оно может способствовать в присвоении следующего ранга. Разве вам это не важно?

Антонов хмуро глянул в сторону:

— Мне все равно!

— Ой ли? А я думал, вы порадуетесь. — В голосе Демушкина звучало искреннее сожаление. Антонов почувствовал на себе долгий удивленный взгляд поверенного, и в нем шевельнулась давняя неприязнь к этому человеку. Что он фиглярничает? Новый ранг! Сам же сделал все, чтобы присвоение следующего ранга Антонову отложили. А тут вдруг воспылал любовью!

— Если у вас, Андрей Владимирович, вечер сегодня не занят, то милости прошу ко мне домой на чашку чая, — вдруг предложил Демушкин, когда Антонов встал, считая, что беседа закончена.

Вот так неожиданность!

— Спасибо, Илья Игнатьевич, к сожалению, вечер занят…

Демушкин огорченно покачал головой:

— Жаль, жаль! А то моя Алевтина Романовна обещала нам оладьи изобразить. А она у меня мастерица…

— Увы! — развел руками Антонов.

И, уже закрыв за собой дверь кабинета Демушкина, подумал: «Зря отказался. Мальчишество. Человек протягивал руку…»

На аэродром его провожал Ермек. Поставив машину на стоянке, Антонов протянул ключи не скрывавшему удовольствия Ермеку:

— Бери! Владей!

Когда они появились в зале, их издали увидел давний знакомый полицейский Джон Атим. Он направился к ним, широко переставляя свои гулливерские ноги, издали протягивая огромную ручищу.

— Мосье! Неужели прошел еще один год? — Бас полицейского гремел, казалось, на весь зал. — Вы снова улетаете в отпуск?

— Улетаю, Джон…

— А сколько было всего за этот год, мосье! — вздохнул полицейский. — И хорошего, и плохого…

— Верно! Было немало…

С высоты своего роста Атим бросил взгляд куда-то далеко в зал:

— Я вот двоих товарищей по работе потерял. В тот день… Одного вы, кажется, знали, Малики Доку, небольшой такой, мне по пояс, — у него пост здесь на площади был…

Они помолчали.

— Жизнь сложная штука, мосье…

Прощаясь со знакомыми из аэродромной обслуги, Антонов задержался и к самолету подошел, когда все пассажиры уже были на борту. Ермек провожал его до трапа. Нестерпимо пекло солнце, которое было в зените и било прямо в голову. Вчера шел дождь, и воздух был насыщен испарениями. От испарений слезились глаза.