— Как? Заказывать? — Эси выжидательно взглянула на поскучневшее лицо Антонова. — Я бы с удовольствием отведала «советскую» рыбу.

— Две порции! — распорядился Антонов.

Кто бы мог подумать, что этот праздничный день, который с утра обещал быть самым заурядным, закончится столь необычно, в обществе красивой африканки с американским паспортом, с которой по-русски можно говорить о московских новостях и даже об общих знакомых в Москве — таковые вдруг обнаружились. Сидящие за соседними столиками поглядывали на них, пытаясь прислушаться к разговору. Непонятный язык, на котором так бойко тараторила африканка, вызывал любопытство.

— К этому я привыкла! — прокомментировала Эси. — Моему русскому удивляются повсюду. А однажды произошел забавный случай. Хотите, расскажу?

— Конечно! — Он любовался ее оживленным лицом, нежными смешливыми губами.

— В Нью-Йорке есть улица, которую ваши прозвали «Яшкин-стрит». Там мелкие магазинчики ширпотреба. Торгуют в основном евреи, некоторые из них выходцы или потомки выходцев из России. Много одесситов. Русский язык на этой улице — как здесь французский. Поэтому на «Яшкин-стрит» любят заглядывать моряки с ваших торговых судов — и по-русски легко объяснишься, и торговцы, знающие вкусы и возможности русских, предложат именно то, что ищешь. К тому же, в воскресенье все магазины в городе закрыты, а «Яшкин-стрит», пожалуйста, торгует.

Однажды понадобилось мне в воскресенье купить кусок ткани, и я оказалась на этой улице. Зашла в маленькую лавчонку. Никого в ней не было, кроме хозяина, толстенького, плешивого и носатого. Он приставил к полкам с товаром лесенку-стремянку, залез на нее и шурует под потолком, вроде бы пыль вытирает. И одновременно разговаривает с кем-то невидимым. Разговор идет на русском языке в одесском варианте. Слышали бы вы этот разговор! Через каждое слово — мат! «Сёма! — даже не так, а Щёма, — так-растак, почему ты не вернул кусок этого репса Райнеру?» А этот Щёма в ответ: «Да пошел ты со своим лежалым репсом туда-то и туда!» И все в подобном стиле. Я терпеливо жду. Когда входила, пузатый бросил со стремянки на меня равнодушный взгляд, но никак не среагировал: черная! Не велика персона, подождет!

Эси отхлебнула глоток джина, усмехнулась своим воспоминаниям, показав красивые крупные зубы.

— Ну так вот. Я ждала, ждала, а потом и говорю: «Как же вам не стыдно при женщине употреблять такую площадную брань, такие грязные выражения!» Пузатенький охнул и как подстреленный свалился со стремянки на пол, лежит на спине, вроде опрокинутого жучка, дрыгает ногами и руками и стонет: «Щёма! Щёма! Караул! Мне плохо! Кажется, я сошел с ума. Наши черные заговорили по-русски. Щёма! Теперь нам хана!»

И вы представляете, — сквозь смех продолжала Эси, — этот пузатенький, очухавшись, заявил, что отныне будет отпускать мне товар с двадцатипятипроцентной скидкой. За мой русский…

Рыба, которую принес гарсон, тоже оказалась густо сдобренной перцем, и Антонов едва одолел половину порции.

— А вы пейте джин, и будет аппетит. — Эси хитро прищурилась. — Я же вижу, что пьете только воду. Нехорошо! Молодую женщину спаивает, а сам как стеклышко.

И крикнула гарсону:

— Еще две порции джина.

Эси была уже чуть хмельной, ее глаза весело поблескивали.

— А вы знаете, уважаемый мосье, должна вам признаться, что очень рада провести этот вечер именно с вами. Вы мне нравитесь. — Она указала рукой в сторону ресторана. — Если бы не этот дикий грохот и не в таком обилии черные, я подумала бы, что снова нахожусь в Москве и сейчас пройдемся мы с вами по Охотному ряду… Она на минутку задумалась:

— С русскими все-таки говоришь иначе, чем, например, с американцами.

— А почему иначе?

Она вдруг порывисто встала:

— Потом скажу. А сейчас пойдемте потанцуем!

В танцевальном зале было почти темно. Лампы под потолком, задрапированные красным материалом, сочились таким слабым светом, что в нем не виделись, а скорее угадывались очертания танцующих пар. Зал был набит до предела, и казалось невозможным втиснуться в эту плотную массу. Но все время подходили новые пары и все-таки втискивались. Пьянящие афро-американские ритмы сотрясали тела и стены.

— Как в Московском метро в час «пик», — определила Эси.

Спрессованный почти до осязаемой плотности воздух в зале был насыщен запахами пота и духов.

— В таком месиве всякое может случиться, — лукаво предупредила Эси и вдруг положила ему руку на плечо: — Ну что, рискнем? Где наша не пропадала!

Антонову почудилось, что они оказались в густой движущейся трясине, которая сама их куда-то несла, все более и более сжимаясь. Их так притиснули друг к другу, что он всем телом своим ощущал, как гулко бьется ее сердце.

— Вот это да! Вот это да! — шептала она, больно сжимая пальцами его плечо, то ли от ужаса перед этой теснотой, то ли, наоборот, по причине озорства, охватившего ее, едва они переступили порог зала. У нее было пружинистое, гибкое, сильное тело балерины, ее небольшая, но крепкая и острая грудь, казалось, врезалась под самые его ребра, дыхание приятно щекотало его ухо.

Когда они, дождавшись конца мелодии, обливаясь потом, с трудом выбрались из неподатливой чащобы тел и оказались на воздухе, Антонов облегченно вздохнул полной грудью и рассмеялся:

— Нет! Это похлеще, чем в метро. Вы целы? Здесь самое подходящее место для вашего балетного дарования!

— Конечно, самое подходящее! — Ее лицо осветилось медленной скользящей улыбкой. Вдруг она склонила голову набок и хитро покосилась на него: — А вы не боитесь, что теперь у нас с вами будет ребенок?

Он весело тряхнул головой, принимая шутку:

— Раз женщина говорит, значит, надо ждать.

— Я знаю, кто будет — мальчик!

— И он будет темненьким и кудрявым, как мама.

— Естественно. В этом мы над вами, белыми, берем верх. Как известно, первый человек возник в Африке. Значит, наши гены изначальны. Видите, какие я русские слова знаю! Раз гены изначальны, значит, в них стойкость тысячелетий.

Когда они добрались до своего столика, Эси попросила:

— Закажите еще джину. И выпейте наконец сами, товарищ советский дипломат! — Она с шутливым капризом хлопнула ладошкой по столу. — Не трусьте, здесь нет дружинников — не задержат.

Она заглянула ему в глаза, наклонившись над столом:

— И вообще ничего не бойтесь! Особенно меня. Я не кусаюсь!

Грохот и скрежет, изображавший музыку и выпадавший из глоток громкоговорителей, внезапно оборвался, стало оглушительно тихо. Они услышали, как внизу под обрывом спокойно и мерно дышал в глубоком сне ночной океан.

— Вот и прошел первый день нового и счастливого… — тихо сказала Эси. — А завтра я уезжаю. Сегодня мы с вами расстанемся и больше никогда, никогда не увидимся! Представляете, никогда!

Антонов молчал.

— А как вам живется в Америке? — спросил он после паузы, которая была слишком долгой.

— По-разному… — Она поиграла на столе вилкой. — Работаю. Работы много. Это главное. Я недавно прочитала у Шоу: чтобы быть счастливым, надо с головой уйти в любимое дело, тогда тебе некогда будет думать, счастлив ли ты или нет.

Принесли еще джину. Эси внимательно поглядела на стакан, думая о чем-то своем, потом рывком подняла и выпила залпом.

— Ладно! Все на свете дрын дрова, как говорили у нас ребята в балетной школе. Или вы не придерживаетесь этой мудрости? А?

К ней снова вернулось легкое, игривое настроение.

— Ну, конечно же, вы, товарищ консул, придерживаетесь другой точки зрения. Должность обязывает.

Когда они выходили за ограду ресторана, к Эси вдруг подскочили двое молодых оживленных дагосцев, загрохотали низкими грудными голосами, радуясь неожиданной встрече. Эси болезненно поморщилась, когда парни стали пожимать ей руку.

— Ничего себе лапищи у этих грубых африканцев! — И представила: — Мои знакомые.

Антонов тоже ощутил мощную хватку молодых черных рук.

— Вот они, эти руки, меня и доставят до дома! — с усмешкой продолжала Эси, переходя на французский. — Они как раз живут рядом с гостиницей.

Прощаясь, она красивым отработанным движением балерины протянула ему свою длинную худую кисть, с шутливой интонацией, но без улыбки сказала:

— Вам неожиданно повезло. Освобождаю вас от риска провожать меня в гостиницу.

Чуть помедлила:

— Я же вам говорила, что с русскими все иначе.

Ему не хотелось в этот вечер возвращаться домой. Но куда же денешься?

Сережа не спал. Сидел на диване и листал французские журналы, рассматривая картинки.

— Мне не звонили?

— Нет! — развел руками Сережа и вдруг радостно сообщил: — А я ходил в сад. И даже сбил еще одну папайю. Вы ведь разрешили, правда?

Может быть, самому позвонить? Вдруг Битов звонил, когда Сергей выходил в сад.

Антонов направился к аппарату, и именно в этот момент пронзительно задребезжал телефонный звонок.

— Только что принесли вам телеграмму из Москвы, — услышал Антонов радостный голос Битова. — Как? Прочитать по телефону или…

— Еду!