33

Письмо было коротким:

«Уважаемый Андрей Владимирович! Обращается к вам Старкова. Я была другом покойного Алексея Илларионовича. Он писал, что вы и ваша жена стали в Асибии близкими ему людьми, и радовался этой дружбе. Алексей Илларионович был мне дорог, и для меня ценно все, что с ним связано. Поэтому беру на себя смелость просить вас встретиться со мной, когда снова окажетесь в Москве. Пожалуйста, не откажите. Для меня так важно! Я готова прийти куда скажете. А вдруг решитесь заглянуть ко мне? Мы с мамой будем безгранично рады. К нам добраться легко, живем в центре Москвы на Неглинке, адрес наш такой…»

Он снова и снова перечитывал письмо. За обеденным столом сидел расслабленный, «пристроенный» Сережа и позвякивал о тарелку вилкой, с аппетитом доедая яичницу, которую ему пожарил Антонов.

— Как выглядела эта женщина?

Сережа осторожно положил вилку на тарелку, обтер салфеткой пухлые губы, задумался, скосив глаза к окну:

— Честно говоря, трудно передать… Представляете, родные провожают, друзья, все галдят, наказы дают — и вдруг она, эта женщина. О чем-то просит. Я ее почти не запомнил. — Он снова медленно провел по губам тыльной стороной ладони, словно это помогало ему сосредоточиться. — Постойте! Кажется, она была в черном платке, повязанном, знаете, вроде бы домиком, на лице лежала густая тень, и из этой тени проступали тоже темные, очень большие глаза, прямо как на старинной картине! Это я точно запомнил — большущие глаза! И больше ничего! Я сказал: «Ладно, передам!»

Антонов поднялся из кресла, сунул письмо в ящик серванта.

— Сережа, вы ели когда-нибудь папайю?

— Папайю? А что это такое?

— Пойдемте в сад. Я вас сейчас угощу.

В их саду было несколько деревьев папайи. Это длинноствольное, похожее на пальму дерево, ствол светлый, чешуйчатый, словно туловище удава, а на вершине зеленым зонтиком пучок широких, похожих на кленовые листьев. Под листьями торчат плотно, один к другому, плоды папайи размером от репы до тыквы. Цвет у них густо-зеленый, но срывают плод только тогда, когда на его оболочке проступит желтизна.

Антонов взял стоявшую у гаража длинную бамбуковую палку, нашел подходящий плод и концом палки стал его раскачивать. Через минуту плод сорвался с трехметровой высоты и с глухим стуком ударился о землю. Таким же образом был добыт и второй.

В доме Антонов разрезал папайю ножом на дольки. Цвет их был нежно-желтый, на срезе поблескивали, как бусинки, капли сока.

— Берите чайную ложку и угощайтесь! — скомандовал Антонов, видя, что приезжий, завороженный великолепием неведомого экзотического плода, застыл в нерешительности. — Папайю едят чайной ложкой, как мороженое.

Поначалу гость попробовал с осторожностью, словно боялся отравиться.

— Вкусно! Напоминает дыню. Только еще слаще.

— Плод полезный! — пояснил Антонов. — В нем содержатся вещества, нужные для стимуляции сердца, желудка, редкие витамины… Папайю космонавтам специально дают.

У Сережи округлились глаза:

— Какая ценность! Даже космонавтам!

Плод был массивный, но гость одолел его за несколько минут. Бросил осторожный взгляд на другой, лежащий на столе.

— Хотите еще?

Сережа искренне признался:

— С удовольствием!

Антонов махнул рукой:

— Лопайте!

Взял со столика ключи от машины.

— Я поехал, Сережа! Вы здесь сейчас хозяин. Отдыхайте, читайте, гуляйте по саду — что хотите делайте. Можете еще сорвать папайю. Приеду к вечеру.

Сидя за рулем машины, он думал о том, что в один из первых же дней по приезде в Москву пойдет к Старковой. Вот, оказывается, какая у нее фамилия — Старкова. Он где-то читал, что в давние времена русский купец Старков первым привез в Россию из Китая чай.

Начало утренника было назначено на полдень, но гости в культурный центр советского посольства стали съезжаться за час до начала. Местная эрзац-елка была поспешно освобождена от игрушек и серпантина и бесцеремонно выставлена за дверь, как самозванка. Ее место заняла пахучая пышная россиянка. К прибытию гостей она была уже разряжена и сияла разноцветными лампочками.

На открытие утренника должен был приехать посоле супругой, но из посольства позвонили, что «сам» делает обязательные новогодние визиты и задерживается — пускай начинают без него.

Соня Медейрос гарантировала четырнадцать мамаш с детишками, но собралось в два раза больше.

— Тридцать две мамы! — жарко шепнула она Антонову на ухо.

Щеки Сони пылали, глаза и даже ее рыжие волосы, казалось, полыхали жарким солнечным огнем — Соня волновалась и до краев была переполнена ответственностью.

И странно и забавно было видеть нашенских, стопроцентно российских — и по облику, и по одежде, и по манере держаться — молодых женщин в окружении их ребятни. В этих мальчонках и девчурках жгучая африканская кровь взяла верх, кожу их сделала если не черной, то темнее самого крепкого загара, волосенки закрутила в жесткие колечки, примяла носы, не пожалела материала на губы. Почти ничего по маминому подобию, почти все — по папиному. И трудно было поверить, что вот эти белокожие длинноволосые блондинки, шатенки, брюнетки и есть мамы этой африканской малышни.

Гости, и взрослые и маленькие, первое время держались тихо, неуверенно. В культурном центре многие мамы были впервые, некоторые жили в провинции, и вытянула их сюда неутомимая Соня Медейрос. Прижимаясь спиной к стенам, ободряюще положив руки на курчавые головы своих детей, стояли в зале бывшие чертежница, машинистка, товаровед, художница по костюмам, инженер-электроник, продавщица московского ГУМа, монтажница киностудии, химик — кандидат наук…

Антонов по должности своей со многими уже встречался, оформляя их документы. Но сейчас, когда женщины собрались вместе, он заметил в их облике нечто общее.

Что это было? Может быть, следы забот, неуверенности в завтрашнем дне? А возможно, лица женщин были помечены тяжким климатом, непривычными условиями жизни в Асибии? Их теперешняя жизнь — в ранних, не по возрасту, трещинках морщин, в устало опущенных уголках губ, в затаенной тревоге, которая таится в глубине почти каждого взгляда. Трудно было понять, рады они этому приглашению или, может быть, стесняются и даже тяготятся в душе сегодняшней публичной демонстрацией исключительности собственной судьбы. Вроде бы здесь, в Советском культурном центре, все они — свои, и в то же время каждой ясно, что своя она не совсем и собрали их сегодня именно для того, чтобы они не забывали о принадлежности к Отечеству, вроде бы беспокоятся, что могут и забыть. Вон стоит со своим глазастым мулатиком Наташа Диц. У нее красивое, вызывающе белокожее лицо. Сколько времени потратил Антонов, чтобы убедить Наташу не торопиться с переменой гражданства, повременить, осмотреться. А она ни в какую: муж требует! Я его люблю и сделаю так, как он хочет. Сделала. Дом ее в сорока километрах от Алунды, муж работает инженером на лесозаготовках, и живет Наташа Диц, бывший гример московского театра, мечтавшая стать артисткой, в самой африканской глуши, занимается исключительно домом и семьей. Интересно, как живет? На лицо хороша по-прежнему, только уж очень сейчас сурово это лицо, словно Наташу помимо воли вытащили на обязательное нудное собрание, которое положено отсидеть в то время, как дома полно дел.

Что ни говори, даже если все благополучно в твоей судьбе — трудно без Родины. Приезжаешь в командировку на два-три года, и то порой невмоготу, а вот они сюда на всю жизнь! В голове не укладывается — навсегда!

Отчужденность первых минут была быстро сломлена. Женщины посольства подготовили для малышей кукольный спектакль «Упрямый котенок», и кто как умел представлял из-за ширмы своих героев. Котенок никого не слушал, поступал по-своему, но во встречах с Ежиком, Зайцем, Собакой и Козой наконец научился уму-разуму.

Маленькие зрители замерли, следя за похождениями незадачливого котенка, ничего подобного они раньше не видывали и, грустно подумал Антонов, вряд ли увидят.

Клава Сташевская поначалу пыталась переводить малышам текст пьески на французский язык, но Наташа Диц вдруг громко, с вызовом в голосе заявила:

— Не надо перевода! Неужели вы думаете, что наши дети не знают русский?

После кукольного спектакля гостей пригласили в другой зал, где стояла елка, и завхоз Малюта, наряженный Дедом Морозом, раздал ребятам целлофановые мешочки со сластями и детские книжки на русском языке. А потом добрый Дед Мороз, которого Малюта изображал довольно ловко, пригласил всех «дорогих гостей» к большому праздничному столу. На столе возвышался пузатый самовар, настоящий, шумящий, пахучий, невесть какими путями оказавшийся в Дагосе, и вокруг него развернулось грандиозное чаепитие с пирогами, над которыми с утра трудились посольские женщины.

В самый разгар чаепития приехал посол вместе с Анной Ивановной, их тоже усадили за стол. Потом посол подошел к елке, стал отламывать от нее маленькие веточки и раздавать малышам.

Когда были наделены все до одного, посол сказал:

— В этой зеленой веточке — запах страны, где родились ваши мамы, ваши бабушки и дедушки. Запомните его, дети!

После чаепития предстоял просмотр мультипликационных детских фильмов. Когда все поднялись из-за стола, чтобы пройти в кинозал, Антонов подошел к Наташе Диц.

— Наташа, поздравляю вас с Новым годом!

— Спасибо! — коротко кивнула она. Глаза у нее были сухие и настороженные, словно она опасалась вопросов, на которые ей не захочется отвечать. Он это понял и спросил только:

— Ну как вы?

— Живу! — усмехнулась она, и в голосе ее снова прозвучал вызов. — Тропические леса осваиваю. Скоро стану бабой-ягой…

Когда всех гостей проводили в кинозал, посол сказал Антонову:

— Что ж, можно поздравить! Хотя и первый блин, но вроде бы не комом.