— Уронишь, Митроша, — прошептала жена Маруся, прикладывая к груди кулачок, в котором зажаты были сотенные бумажки и мелочь — получка мужа.

— …зальют зенки-то, — на секунду покинув свой пост у плиты, осуждающе пробормотала теща.

А Ленька весело хохотал, обняв отца ручонками за шею. С того вечера они как-то по-особенному полюбили друг друга, отец и сын. Провожая отца на работу, Ленька говорил:

— Иди, гын-диди! — и долго махал ручонкой на прощанье, стоя перед закрытой дверью.

Если отец задерживался, Ленька начинал волноваться и даже плакал, но Митрофан Капитонович опаздывал домой чрезвычайно редко. Он всегда приносил сыну гостинец — конфетку, пряник, блестящую никелированную гайку или книжонку, купленную в газетном киоске. Вскоре Ленькино «гын-диди» превратилось в совсем отчетливое «гостинчика неси». А еще через некоторое время забору в палисадничке понадобилась краска.

Концерт русской песни закончился, его сменил краткий комментарий доктора наук по поводу положения в Индокитае.

Чай был выпит, на дне кружки, медленно описывая круги, плавали распаренные, пухлые чаинки. Митрофан Капитонович, кряхтя, выдвинул чемодан и спрятал сахар и заварку. «Насчет бы ложечки не забыть», — подумал он, небрежно вытирая стол тряпкой.

Доктор наук мерным голосом говорил об ужасах войны — о напалме и деревушке Сонгми, о непроходимых джунглях и сожженных на корню урожаях риса. «Тепло у них там, в Индокитае этом, — подумал Митрофан Капитонович, укладываясь поверх одеяла на кровать. — И земля ведь какая богатая! А нет там людям покою! Делегацию какую в кино покажут — худые все, кожа да кости, в чем душа…»

Митрофану Капитоновичу почему-то вспомнились бананы, светло-зеленые и изогнутые, как парниковые огурцы…

Он вдруг с удивлением обнаружил, что ни разу в жизни не отведал бананов. Ни бананов, ни ананасов. Видел их однажды мельком в областном центре, проходя по главной улице, мимо шикарного магазина «Овощи — фрукты», а отведать — отведать не довелось.

Или то муляжи были в магазине-то? Настоящие-то на витрину не положат — испортятся.

Потом ему показалось, что в крайнее окошко кто-то постучал. Он прислушался. Стук повторился, осторожный и неуверенный. «Прутиком, — догадался Митрофан Капитонович, свешивая с кровати длинные ноги. — Маленький, рукой не достал…» Он выключил радиоприемник и в одних носках побежал открывать.

— Але, кто там? Заходи! — крикнул он в клубящуюся тьму, распахнув дверь и по очереди поджимая мигом озябшие ноги. — Скорей давай! Холодно! — И убежал, шлепая по полу замерзшими ступнями.

Вошла молоденькая девушка. Веником смахнув с валенок снег, она притянула потуже дверь и остановилась у порога. Как ее зовут, Митрофан Капитонович не помнил, а вот лицо ее было ему знакомо.

— Студента нету, — неприветливо пробурчал он, заворачивая ноги в одеяло. — Где — не знаю, — добавил он, кряхтя.

— А я не к Славе, я к вам, — девушка застенчиво улыбнулась. — Насчет подписки на газеты и журналы, — пояснила она, красными, как мясо, замерзшими пальчиками извлекая из кармана синего пальтишка маленький блокнотик, и начала его листать, озабоченно хмуря светлые бровки.

— Ишь ты, под получку подгадала, — сказал Митрофан Капитонович, добрея. — Ты как, деньги за это получаешь или бесплатная нагрузка тебе такая? — спросил он, подтянув худые колени к подбородку и обнимая их руками.

— Поручение, от комсомола… — ответила девушка, сделав шаг вперед, и оглянулась, не наследила ли. — У нас «Правда», «Известия», — начала она привычной скороговоркой, — «Гудок», как железнодорожная газета… А хотите если, то на «Комсомольскую правду» можно, с февраля, — улыбнулась она. — Некоторые пожилые интересуются…

— Вот и пускай себе интересуются, — перебил ее Митрофан Капитонович. — Мне газет не надо, — опаздывают, и вот есть, — он указал на свой «Урал», потом на черный репродуктор. — Они все новости расскажут, без задержки!

— Тогда журналы… — предложила девушка.

— Это другое дело, — отозвался он. — Я б «Науку и религию» выписал, интересный журнальчик! — И тоном строгого экзаменатора спросил: — Сама-то читала его когда?

— Нет, — смутилась девушка, — не читала.

— И зря, — отрезал Митрофан Капитонович.

Несколько номеров «Науки и религии» попались в руки в дорожной больнице, где ему вырезали аппендицит. Шов долго мокнул почему-то, врачи озабоченно переговаривались, а Митрофан Капитонович скучал. Журналы оказались спасением. В них Митрофану Капитоновичу нравилось все: и про сектантов, которых судили громким судом, и про то, как мракобесы делают «святую воду», которая не протухает, — обманывают народ, и про древние рукописи, которые найдены где-то кем-то и пролили долгожданный ясный свет на то-то и то-то, и про то, как один мужик, пожилой уж, седой и с нерусской фамилией, запросто читает чужие мысли и угадывает, что у кого из зрителей в карманах. Журналы были иллюстрированы, на фотографиях тощие богомолки в белых платочках или с лицами, спрятанными за паранджой. Все они напоминали Митрофану Капитоновичу его тещу, и он, читая надписи под снимками, клеймящие и разоблачающие этих богомолок, их кликушество, ханжество и скрытую хитрость, мстительно радовался, хотя теща никогда не была тощей и особенной религиозностью не отличалась…

Девушка полистала свой блокнотик.

— Такого журнала у нас нету, — виновато сказала она. — Вот, — поднесла она список к глазам, — вот «Наука и жизнь» имеется, а «Науки и религии» нет почему-то…

— «Науку и жизнь» не хочу! Дураком себя чувствовать… — отказался Митрофан Капитонович, выпрямил длинные ноги, лег и заложил руки за голову.

— Тогда извините, — поникла девушка. — До свидания.

— Пока, — ответил Митрофан Капитонович. — Трехгранник есть? Закрой там…

Оставшись один, он закрыл глаза и попытался задремать, но ничего из этого не получилось. Он вскочил и в одних носках прошелся по вагону. «Или выпить?» — подумал он, начиная тосковать и позевывать. А тут явился сосед-студент, явился — не запылился, ввалился в вагон с шумом и грохотом, с посылочным ящиком под мышкой и с песней на устах.

пропел он и подмигнул Митрофану Капитоновичу.

— От предков, заботятся о непутевом чаде! — Он швырнул посылочный ящик на постель, прямо на одеяло. — Не забывают. Пропал бы я без них! — Следом за ящиком полетела шапка. — Работаешь, можно сказать, как Карла, а получать — меньше Буратины! А, Капитан? Ты со мной согласен?

— Что, дрезина пришла? — спросил Митрофан Капитонович, снимая валенки с трубы отопления.

— Ну, — ответил студент, — с почтой.

Кроме почты дрезина привезла с узловой станции шофера Цапленкова, молодого слесарька Мишку Крамаренко и Зою Плаксину, путевую рабочую четвертого разряда. С ними вместе прибыли и слухи.

В мешке с почтой, помимо серых казенных пакетов, тощей связки личных писем, газет за всю неделю — для подписчиков и вагон-клуба, лежали журналы «Путь и путевое хозяйство» и «Вокруг света» — для главного инженера. Главным, кстати, его никто не называл: во-первых, он был здесь единственным инженером вообще, а во-вторых, больно уж молодо выглядел, совсем мальчишка. По имени его тоже никто не звал, а по отчеству и подавно. «Инженер» — в глаза и за глаза. А Зоя Плаксина окрестила его монахом. Что ж, на то у нее нашлись свои веские основания.

Зоя ездила в дорожную больницу, где пролежала три дня. Пребыванием в больнице она осталась очень недовольна. Врач, молодой и обходительный мужчина, не теряя своей обходительности, дать Зое больничный лист отказался наотрез. Выдал справку на простой бумаге, бухгалтерия такую не оплатит, да и показывать такую не совсем ловко… С горя Зоя закатилась к двоюродной сестре и прогостила у той десять дней, пережидая метели.

Шофер Цапленков был мрачен и сразу отправился к себе в вагон. Даже получку не пошел получать. Его к себе вызывал районный прокурор — для беседы. Когда Цапленков, потея от страха, переступил порог прокурорского кабинета, прокурор усадил его на стул и тихим голосом, вежливо разъяснил, что по существующему законодательству родители несут ответственность за своих несовершеннолетних детей, а если не хотят или не могут воспитывать, кормить, поить, обувать и одевать их лично, то обязаны оказывать им постоянную материальную поддержку, а называется это «алименты». Еще прокурор что-то говорил о каком-то «регрессивном акте», и Цапленков понял, что от алиментов ему не отвертеться, против него закон. Он притих, задумался и, против обычая, даже не выпил на станции.

Мишку Крамаренко вызывал военкомат. Там его в очередной раз обмерили, обстукали и заставили вместе с другими допризывниками пробежать на лыжах десять километров — кросс. Лично сам военный комиссар поинтересовался, почему это Мишка до сих пор не комсомолец, посоветовал вступить и сказал, что тогда, возможно, Мишку призовут на флот. Потом Мишке выдали повестку на расчет и велели готовиться к призыву, а как это делается, позабыли объяснить. Возвращался Мишка гордый и довольный. Он в сотый, может быть, раз мысленно примерял на себе полосатый тельник, фланельку, брюки-клеш и радовался своему замечательному морскому будущему.

Из слухов ни один впоследствии не подтвердился.

Месяц назад Митрофан Капитонович послал сыну своему Леньке, Кортунову Леониду Митрофановичу, почтовый перевод на тридцать пять рублей с припиской: «В собственные руки». Теперь он ждал ответной весточки, но ее все не было и не было. Не привезли ее и на этот раз. Митрофан Капитонович очень огорчился.

— Эй, Долгий! — позвал кто-то.

Митрофан Капитонович, поморщившись, оглянулся.

— Долга-ай! Митрофан! — снова прокричал шофер Цапленков, сложив ладони дудочкой. — Эй, слышь? Дело есть! — Придерживая шапку, он подошел ближе. — Поговорить надо, слышь? Об важном! Пошли ко мне!