ДОЛГИЙ МИТРОФАН

Из кабины крана было видно, как трое не торопясь шли вдоль длинного штабеля синих бетонных шпал, покрытых серым, слежавшимся снегом. Митрофан Капитонович вздохнул, натянул рукавицы и, поднатужившись, открыл примерзшую дверцу. Холодный воздух клубами полез в кабину.

— Что — дают? — прокричал он вслед уходившим.

Один из троицы, — кто именно, Митрофан Капитонович не рассмотрел, — в оранжевом жилете, обернулся, невероятно яркий на фоне серого снега, и прокричал в ответ, сложив большие черные варежки рупором:

— Вроде — дают! Петрусенко-т уж с час как приехал!

Митрофан Капитонович тут же, без долгих раздумий, спустился с крана и, разминая длинные ноги, зашагал за троими к конторе — крайнему в длинном ряду других вагону, единственному с решетками на окнах.

На ходу Митрофан Капитонович прикинул, сколько ему причитается получить на сей раз. «Ничего, нормальный ход», — довольно подумал он, сложив сдельные, колесные, коэффициент, прочие надбавки и вычтя из полученной суммы аванс и подоходный налог. Алиментов он не платил уже года полтора, но привычно сосчитал, сколько бы это было.

Потом он вспомнил письмо, полученное накануне. Верный друг Виталька писал, что дома́ все дорожают и дорожают. Возвращение на родину опять откладывалось на потом. Довольство улетучилось. Митрофан Капитонович засопел. «Безобразие, — подумал он, глядя на инструменты, беспечно разбросанные вдоль монтажной дорожки. — Покидали все! Чуть снежку — и хана́! Раскапывай потом! Работнички!..» Угрюмое небо давило на притихшую землю, обещая скорый и обильный снегопад. Митрофан Капитонович пошел дальше, огорченно махнув рукой.

Очередь у конторы была невелика — почти все разместились в узком тамбуре, куда выходило окошко кассы. Оттаивали там в тесноте, — оттаивали и балагурили, топча ногами сухо потрескивающий шлак. Пятеро, совсем мальчишки, воинственно вопя и промокая замерзшие носы рукавами, налетали на стайку румяных, приземистых девиц, одетых в неуклюжие ватные штаны с отвисшими задами, — толкались, пыхтели, выдыхая пар, и хохотали ненатуральными голосами.

Митрофан Капитонович знал, что стоит только тесному, как бойница, окошку кассы раствориться толстенькой дверцей вовнутрь, как неведомо откуда набегут люди. Начнут кричать, что занимали или кто-то за них занимал, втиснутся вперед… Придется битых два часа утаптывать и без того твердый снежный наст и мерзнуть, онемевшим носом втягивая угарный запашок теплого еще шлака, кучи которого робко дымят под каждым почти вагоном. Запах будет позывать на рвоту и надолго задержится в ноздрях, не позволяя забыть о себе.

А когда наконец очередь подойдет, непослушные пальцы не смогут вывести в платежной ведомости, правее птички, поставленной красным карандашом, собственную подпись, и кассир, толстый Петрусенко, недовольно заворчит, выдвигая из узкой амбразуры стопку денег, присыпанную сверху горсткой блестящих, будто только что начеканенных, монет: «Расписываться разучились, грамотеи! А мне ведомость сдавать! Нет, хоть крестики заставляй ставить!..» Внятность ворчания кассир будет соизмерять с фамилией получающего и тем, сколько он получает.

Однако, зная все это наперед, Митрофан Капитонович помялся и остался в очереди — самым почти последним. «Мало ли что, — думал он. — Петрусенко завтра возьмет и заболеет. Он хоть и пузатый, а больной. Жалуется: «Камни!..» Или сбежит с казенными суммами, и камни в требухе не помешают. Ищи тогда свищи! А то найдутся лихие молодцы — мало ли их на белом свете! — найдутся и «сделают» кассу. Плакала тогда наша копейка…» Митрофан Капитонович знал, что «сделать» кассу молодцам помешают кованая решетка и листовая сталь три, которой обиты дверь и стены, но все равно учитывал такую возможность.

Все вышло, как он и предполагал: и народ, до поры до времени гревшийся по вагонам, набежал, и крик поднялся, и очередь мигом выросла, стала тугой и беспокойной, и померзнуть пришлось, и подышать угаром… Одного Митрофан Капитонович не сумел предусмотреть — нахальства Сени-коменданта.

Раньше Сеня был обыкновенным путевым рабочим — третьего, кажется, разряда. Вместе с запойными личностями неопределенных лет и пестрых биографий, вместе с мальчишками, ожидавшими призыва в армию, вместе с деревенскими девчатами, которые погнались за паспортами и последующим городским счастьем, Сеня трудился на путях: таскал пропитанные креозотом шпалы, тужился, кантуя неожиданно гибкий, как металлическая линейка, синий старогодный рельс, подбивал балласт, а зимой, как в армии по тревоге, в любое время суток выезжал на снегоборьбу… Во время снегоборьбы это и случилось — в суматохе.

Пьян ли Сеня был, что остался на рельсах, когда все уехали, или трезв, установить потом не было никакой возможности, — мороз, он из человека любой хмель выбивает и любую дурь. Когда Сеню хватились и вернулись, он успел поморозить три пальца на левой руке, потому что потерял рукавицу, и обе щеки — забывал их тереть.

Пальцы ему отняли в дорожной больнице — отрезали, бросили в таз и даже не показали, — а щеки начали шелушиться. Потом полгода почти наезжали ревизии — проверяли технику безопасности, грозили судом, раздавали выговоры и лишали премий. Сеня получил инвалидность, и его, как инвалида третьей группы, поставили начальником над простынями, наволочками и одеялами солдатского образца. Присвоили ему громкий титул коменданта и выдали три амбарные книги, в которых рабочие расписывались за матрацы, одеяла, простыни, подушки, наволочки и полотенца. За кровати, тумбочки и трехгранные ключи от вагонов расписываться не полагалось.

Случилось это три зимы назад, и со временем Сеня приобрел важность и даже растолстел. Платили ему столько же, сколько и раньше, до происшествия, сохранив все те немалые довески, которые положены за тяжкий труд на рельсах.

Митрофан Капитонович на Сеню был в обиде. Когда сосед его и приятель — шесть лет прожили вместе, в одной половине вагона, спали голова к голове и, пока не пригнали новый вагон-столовую, по очереди готовили и питались вместе, — когда сварщик Шатохин решил поставить крест на неприкаянной холостой жизни и на правах мужа ушел жить к вдове из ближайшего совхоза, устроился там на вполне приличный для сельской местности оклад в мехмастерские, — Сеня-комендант не дал Митрофану Капитоновичу пожить в половине вагона одному, а подселил к нему Славку, неуважительного, несамостоятельного бывшего студента, изгнанного из вуза за грехи.

Митрофан Капитонович, правду говоря, сильно сомневался в том, что Славка студент, хотя и бывший. Студентов он представлял себе тихими и умными ребятами, с непременными очками на носу и толстыми книгами в руках. Славка же разговаривал всегда громко, был нахален, особым умом, по мнению Митрофана Капитоновича, не отличался, очков не носил, а из книг читал только «Двенадцать стульев» и глупо ржал, читая. Шатохин, переезжая к вдове, не вместил эту книгу в чемодан и забросил ее обратно в тумбочку. Там-то Славка и разыскал ее.

Каждый вечер Славка где-то шлялся и домой, в вагон, возвращался поздно. Воротившись, шумел, мешая Митрофану Капитоновичу спать, и таскал у него сахар — пить чай. Своего-то он и не покупал никогда. А сахар в магазинчик привозили дорогой — быстрорастворимый рафинад в больших и красивых пачках. «Кубинский», — говорили про него, а Митрофан Капитонович считал его несладким. В каждой пачке помещалось восемьдесят четыре кусочка. Стащив три, студент Славка наносил Митрофану Капитоновичу ущерб в тридцать семь копеек старыми ежевечерне. Подсчитав как-то эти убытки, Митрофан Капитонович сахар стал прятать, предварительно сочтя кусочки, и затаил обиду.

Не на Славку, которого считал «недоделанным», а на Сеню-коменданта. «Нарочно недоделанного подселил, — думал он, содрогаясь от гнева и обиды. — Никакой жизни не дает, гад помороженный!..»

И вот этот Сеня, вместо того чтобы встать в очередь, как это сделали все порядочные люди, или подождать день и получить деньги завтра, как это практиковалось путевыми мастерами и аристократией из конторы, — вместо всего этого Сеня полез к кассе без очереди, ругаясь в голос и распихивая безответную молодежь, которая его боялась.

— Нет, ты куда это? — спросил Митрофан Капитонович, закипая от воспоминаний о давних обидах.

Сеня не ответил, только не оборачиваясь досадливо дернул плечом.

— Не пойдешь, гад! — вскричал Митрофан Капитонович голосом, сиплым от мороза и возмущения.

— Мне акт подписать, — объяснил Сеня, обращаясь не к Митрофану Капитоновичу, а к очереди.

— Это какой такой еще акт? — пробиваясь вперед, взвизгнул Митрофан Капитонович.

Сеня-комендант показал очереди какую-то несолидную бумажку, зажатую в беспалой руке, и втиснулся в дверь конторы, придавив ею двух робких толстушек в завязанных под горлом треухах.

— Акт?! — взревел Митрофан Капитонович вернувшимся голосом. — Очередь соблюдай! — И кинулся за Сеней следом.

Очередь непонятно загудела. Кассир Петрусенко, заслышав шум, немедленно прекратил выдачу денег и захлопнул свою бойницу — он работал на Севере давно и видал виды. Очередь зашумела громче, недовольные начали браниться в голос.

В тепле и духоте конторы Митрофан Капитонович немедленно растерял весь пыл и уверенность в собственной правоте.

— Соблюдай… — тихо повторил он и притянул дверь поплотнее.

Сеня-комендант, нагло улыбаясь, остановился и почесал шелушащуюся щеку углом бумажки, той самой несолидной, которую показывал очереди. «Змей! — подумал Митрофан Капитонович, с ненавистью глядя на эту похожую на ободранный рыбий бок щеку. — Вот змей! Короста на нашу голову…»