Иной раз мне хочется вместо ответа запечатать в конверт письмо одного читателя и послать его другому. Но что-то останавливало меня поступить подобным образом. Скорее всего в памяти повисло то самое первое письмо из этой подборки, дикое по своей циничности, ни во что не верящего, упавшего на самое дно человека, злое, оскорбительное для людского достоинства. Я боялся, а вдруг на то письмо, что пошлю озлобленному человеку, тот — нашедший мужество для борьбы — получит подобный циничный ответ. Много трудных минут, горьких раздумий принесло мне то письмо Олега Н. из Керчи. Как пойдет дальше по земле этот человек, душа которого почернела от озлобления, от трудной судьбы, сплошного разочарования и неверия? Я имею в виду не его физический недостаток, полученный в результате какой-то травмы. Вы убедились, что есть жизненные ситуации и посложней, чем у Олега. Какой след останется после него? Чем утешит он сам себя у того порога, за которым начнется небытие? Ведь не сможет же он сказать, что честно жил, боролся в меру сил, как подобает человеку, стремился к добру, непоколебимо нес судьбу и не опускался до скотского положения. Кто останется на земле, согретый его теплом, с доброй памятью и благодарностью? Никому не надо доказывать, что любому инвалиду жить значительно сложней и трудней, чем здоровому человеку. Из этого следует, что каждый должен быть хотя бы чуть-чуть мужественнее любого смертного, чуть-чуть настойчивей в достижении намеченной цели; если хотите, сильней, устойчивее от всевозможных соблазнов.
На заре Советской власти наше законодательство, очевидно, не имело необходимых данных о жизни инвалидов (да и откуда знать! В царской России они были предоставлены самим себе, нищенствовали и бродяжничали) да и достаточными средствами молодая республика не располагала, и получилось так, что некоторая категория инвалидов не располагает пенсией, обеспечивающей прожиточный минимум. При Советской власти появилась новая группа инвалидов — инвалиды Великой Отечественной войны. Не все решено и с ними, но инвалиды труда и особенно детства живут в более неблагоприятных условиях. Частичное решение этой проблемы предлагает И. Триус, о ней же пишет в своем письме доктор Друянов. У нас в стране существует широкая сеть благоустроенных домов инвалидов. Но как, скажите на милость, жить и работать в нем пятнадцати — двадцатилетнему парню, как, скажите пожалуйста, оторвать его от семьи, близких, друзей, от привычной обстановки (что очень важно для любого инвалида), от родных мест? Не проще ли сделать так, как предлагает Триус? Ведь даже человека, навсегда прикованного к постели, можно обучить какому-либо посильному ремеслу и приобщить его тем самым к тем задачам, которые решает весь наш народ. И дело даже не в том, что человек получит дополнительный источник существования (что само по себе тоже важно), у него появится цель жизни, он не будет чувствовать себя лишним, обузой для родных и общества, инвалид может жить полнокровной трудовой жизнью.
О важности этого вопроса, о срочной необходимости его решения, я думаю, не требуется дополнительных доказательств, хотя в Министерстве социального обеспечения они, очевидно, нужны.
В конце 1966 года меня познакомили с Леней Колосовым — высоким жизнерадостным парнем, комсоргом завода имени Ленина (теперь Леня работает парторгом). Однажды он видел, как я, зажав в зубах карандаш, писал. Леня долго ходил по комнате, цепляясь головой за люстру, хмыкал в кулак и, ничего не сказав, ушел.
Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, втащили ко мне в комнату огромный ящик.
— Что это? — удивился я.
— Сейчас увидишь, — загадочно улыбнулся Толя Колбенев.
Открыли крышку, и я ахнул. В ящике, блестя белыми клавишами, стояла новенькая электрическая пишущая машинка. «Владиславу Титову от комсомольцев и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год», — прочитал я на никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.
Через несколько часов по моим чертежам из старого, испорченного протеза было изготовлено приспособление для печатания.
— Садись! — скомандовал Толя. — Вот эта кнопка для возврата каретки в исходное положение, когда строчка допечатана до конца. Таким образом… — он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на кнопку, каретка переворачивает строку и возвращается в исходное положение, — печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть, то вот… — Он нажимает на другую кнопку, и машинка пулеметной дробью бьет черную жирную линию. — Лист в каретку заряжается вот так… — Берет чистый лист бумаги, одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу, и бумага плавно поползла на валик.
— Это я смогу! — тороплюсь и отталкиваю Толю. Беру зубами бумагу, концом вставляю в каретку и приспособлением надавливаю клавишу. Лист медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.
— Стоп! — командует Толя. — Печатай!
Робко нажимаю на букву «Д», и тут же на листе остается жирный, четкий отпечаток. Затем «а»… Получилось «Да». Где же я видел «З»? Ага, вот она! Теперь снова «Д», еле притронулся к «Р», «А» — уже известна. «Да здравствует» — на лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве «Д» раскрыл рот, так до самой «Т» забыл закрыть его.
— Что «Да здравствует»? — спрашивает Толя.
«Дружба!» печатаю я.
— Лозунгами не отделаешься! — смеется Толя.
— А что!.. — поддерживает его Рита. — Картошка есть, сало есть, и гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене…
— Нет, хлопцы, — возражает Колбенев. — Мне во вторую смену идти.
— Ну, старик, не по-русски как-то получается, — обижаюсь я, но скорее от избытка чувств, переполнивших меня.
Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не имеющий обеих рук, даже при очень высокой ампутации, ведь тоже может освоить пишущую машинку. А какой организации не требуется, и притом постоянно, перепечатка всевозможных документов? Конечно же это только единственный случай из множества вариантов трудоустройства инвалидов. Социалистическое общество — гуманное общество, и оно умеет считать затраты на организацию труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в перекрестье с гуманистическими идеями — двойная.
«Уважаемый Владислав Андреевич!
В номере 7 журнала «Советская литература» за 1967 год мы будем в переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки печатать вашу повесть «Всем смертям назло…» (по тексту, опубликованному в журнале «Юность»).
Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам, пожалуйста. Когда журналы выйдут, а это случится в середине июня, мы, безусловно, вышлем вам экземпляры. Желаем вам всего наилучшего».
«Дорогой Владислав Андреевич!
Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей СССР тчк желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья вам творческого вдохновения радостей тчк
«…В первую очередь читатель ценит в произведениях человечность и жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно работаю в школе, и как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг, которые не доходят до них, из затеваемых читательских конференций ничего не получалось. Было сухо, приторно, читались заранее подготовленные выступления. А вот когда речь заходит о Гайдаре, Островском, Фурманове, — уроки превращаются в праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей уже сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах щедро рассыпана человеческая красота. Дети чутки к правде и книги с фальшью читать не станут.
Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после знакомства с вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса. В первом классе у меня было пятьдесят учеников. Школа была старая, переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были всякие: и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли походить, и такие, что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями. Их чаще труднее воспитывать, чем ребят.
Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, — если в классе назревал какой-то вопрос морального характера, на любом уроке прерывала объяснение материала и давала ребятам высказаться (важно не упустить момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на другое время — эффект пропадет). Учитель становится ближе ученикам. Потом классы расформировали, осталось у меня сорок человек. В этом году занимаемся в новом здании, школа-восьмилетка, экспериментальная. Здание построено по чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит. Плохо то, что у нас почти нет пионерской работы. Старшая пионервожатая — девчушка, работать с детворой не умеет, а вернее, не желает. Просто для штата числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем. Они же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят на пионерскую линейку и добиваются от них обещаний, а потом забывают о них. А через неделю видишь, бежит какой-нибудь пионер и прячет галстук в карман. Поверьте, я не жалуюсь, это недостаток многих школ — отсутствие хорошо поставленной, интересной пионерской работы. Всю тяжесть воспитания несет учитель. И счастливы те ребятишки, когда он не скрывает от них ни трудностей, ни сложностей жизни.
Был один случай. Есть у нас одна старенькая учительница, шестьдесят лет, прекрасной души человек. Больно было смотреть, когда она, старушка, разучивала с детьми Торжественное обещание, учила их отдавать салют, готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
Так вот, мой класс, 4-й «Б». Есть милые дети, большие умницы, серьезные. Женя Половцев (его отец слесарь МЗМА) перечитал уже Детскую энциклопедию, бредит книгой Каверина «Два капитана», мечтает стать летчиком. Вера Платонова — скромная, трудолюбивая, большая аккуратистка и наша художница. Саша Кузнецов — исключительно развитый мальчик, но немного задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых написал вам свое мнение о повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом классе учится третий год. Когда его посадили в мой класс, я рыдала на педсовете. Мальчик имел несколько приводов в милицию, курил, пил. Таким пришел он в наш класс. Ребятишки бегут и кричат: «Кузя пришел! Кузя пришел!» А он, грязный, взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался и исчез. Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала устроить его в интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет ее. Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я с ним один на один разговаривать, как со взрослым. Все понимает и представьте — плачет. Потом оставила без него класс, детям рассказала о нем, о его семье. Дразнить не перестали, а все сторонятся его. Стали втягивать его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит). Он и крепления на лыжи сделает и поможет на козлы взобраться, и аккордеон с концерта девочке донести поможет. Вижу — входит в коллектив; его уже не сторонятся, и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю, лежит у меня на столе стопка открыток и книга Первенцева «Гамаюн — птица вещая» с надписью: «Дорогой учительнице от Кузина Вити».
Если бы вы видели, как он слушал вашу повесть. Это трудно передать словами. Он стал для меня моей педагогической гордостью. Будете писать ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас. Вроде какое поручение дайте ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился от вашей повести, от ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с ними говорить, давать самые различные поручения.
Прочитала ваш «Раненый чибис», сейчас читают ребята. Свои впечатления они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей. Дети чище, тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа долго-долго не уходила какая-то щемящая грусть, даже боль. По-прежнему ждем вас.