Прямо на белой краске ходовой рубки Митчелл грифелем начертал: 34—1. Что ж, печальная арифметика плавания началась…

Лухманов разрешил свободным от вахты отдыхать не раздеваясь. Птахову же приказал установить дежурство артиллерийских расчетов, чтобы один из «эрликонов» был в случае надобности готов немедленно открыть огонь.

Конвой продолжал идти генеральным курсом. Строй судов уже выровнялся, корабли эскорта тоже заняли прежние места в ордере — ничто не напоминало о событиях получасовой давности. Правда, позже Митчелл сообщил, что с некоторых транспортов докладывают о раненых, о том, что в трюмах кое-где появилась течь в результате близких разрывов бомб. Но капитаны заверяли коммодора, что справятся с неполадками сами, собственными силами и средствами, и что положение на потерпевших судах опасений не вызывает… Да и все вокруг выглядело покойным и мирным. Океан лоснился бликами солнца, лениво катились волны, а небо, подернутое дымкой, поражало мягкостью цвета. Казалось, будто и здесь наконец-то вступило в свои права лето, и только обломки льдин, шуршащие на волне, да острая свежесть воздуха напоминали о близости Арктики.

Но Лухманов помнил, что покой океана обманчив. Словно подтверждая это, шевелились над рубками миноносцев громоздкие антенны радаров: настороженно изучали горизонт. С нескольких транспортов подняли в небо неуклюжие аэростаты заграждения. Их метал ветер, и Лухманов понимал, как трудно этим судам держаться на курсе. Да и в пользе аэростатов он сомневался: немцам они не очень-то помешают, а вот ориентирами для подводных лодок могут служить отличными. Видны небось миль за тридцать… Бродя по мостику, капитан «Кузбасса» время от времени напоминал сигнальщикам:

— Внимательней наблюдать за морем и воздухом!

— Есть!

А в красном уголке Савва Иванович собрал свободных от вахты. Все, что произошло на «Кристофере Ньюпорте», потрясло его. Он плавал совсем недавно и еще не успел насмотреться того, что, скажем, повидали на своем моряцком веку Синицын, Лухманов, боцман Бандура. Поэтому поведение американского экипажа не вмещалось в голове помполита, начисто разрушало его представления о дисциплине и воинском долге, о моряках и о флоте. Корабельную службу он считал до сих пор верхом организованности и порядка. Но привычная убежденность в какие-то полчаса развеялась в прах, глубоко ранив и оскорбив. Что ж, с началом войны так горько разочаровываться случалось не только Савве Ивановичу и не только в море… Его не утешило даже сознание, что чрезвычайное происшествие, которое он считал позорным, произошло не на советском судне, а на союзном. Потерю ценного военного груза Савва Иванович воспринял чуть ли не как собственное предательство по отношению к фронту.

В таком настроении он ожидал, пока моряки усядутся за столами.

— Видали? — произнес наконец сурово и указал в ту сторону, где еще недавно следовал в общем строю конвоя «Кристофер Ньюпорт». — Стыд и позор! Не моряки, а хуже, простите, баб… Не успела взорваться бомба — полные штаны наложили. Сверкали пятками так, что думалось: вот-вот побегут пешком по воде! До самой Исландии с торбами за плечами!

Должно быть, моряки живо представили картину, нарисованную сгоряча помполитом, потому что заулыбались. А Савва Иванович, видимо, понял вдруг, что гнев его — не по адресу, что перед ним сидят «кузбассовцы», в которых он верит, обязан верить, которых не смеет обидеть незаслуженным подозрением. Он сбавил тон и уже спокойней продолжал:

— Может, им все равно, дождется ли грузов фронт. А нам не все равно! Мы на судах такие же бойцы, как в окопах. А какое название тем, кто драпает из окопов?

— Сачки! — поспешил с ответом Сергуня.

— Дезертиры, салага! — поправил Семячкин моториста.

— То-то же… А грузы, которые мы везем, ой как нужны на родном берегу! И танки, что на нашей палубе, и взрывчатка, что в трюмах. Старший помощник капитана товарищ Птахов как-то подсчитал, что этой взрывчаткой можно подорвать десятки вражеских эшелонов, добрую сотню танков, уничтожить тысячи гитлеровцев. Разумеете? Вот почему наш груз с нетерпением ждут и на фронте, и партизаны в тылу у врага. А мы за тот груз в ответе.

— Ясно…

— Сегодня мы приняли первый бой. Наверное, каждому он запомнится навсегда, особливо тем, кто впервые понюхал пороху. Поздравляю вас, товарищи, «Кузбасс» действовал слаженно, по-бойцовски! Однако и нам еще есть чему поучиться. Скажем прямо: стреляли в белый свет как в копеечку! Так стрелять — патронов не напасешься, хоть полные трюмы ими набей. Мы в гражданскую, бывало, имели по три патрона на брата, но белых, вооруженных до зубов, громили. А почему?

— Знали, за что боролись, — попытался отгадать Семячкин.

— И то, конечно, тоже… — подозрительно покосился на рулевого Савва Иванович. — Но главное — с толком стреляли! На войне простой принцип: либо ты его, либо он тебя. Вот и надобно бить врага не нахрапом, а — как говорил Суворов — умением. Потому и призываю вас к выдержке, к хладнокровию. К меткой и прицельной стрельбе. Понятно?

— Понятно.

— Ну а коли понятно — конец собранию. Прений не будет — некогда!

Моряки шумно поднимались из-за столов, несколько разочарованные тем, что собрание так быстро окончилось. Возбуждение от первого боя еще не прошло, и хотелось побыть вместе, поделиться впечатлениями, услышать доброе слово в свой адрес, а может быть, невзначай и самому слегка похвастаться перед друзьями. Поэтому прения все равно развернулись сами собой — только уже на палубе.

А Савва Иванович окликнул:

— Семячкин и Кульчицкий, идите ко мне в каюту и там дожидайтесь. А вас, товарищ боцман, прошу остаться.

Когда помещение опустело, он взглянул на Бандуру, кашлянул.

— Послышалось мне, что ли… Будто во время боя на полубаке не по-русски вели разговор?

Боцман тотчас же догадался, о чем говорит помполит, покраснел.

— Дак подносчик патронов сдрейфил, замешкался. Ну я и того… не сдержался.

— Он же совсем еще молодой, зеленый, — покачал головой помполит, — мог и растеряться маленько. Так разве ж матом смелость воспитывают? Вы же вдвое старше его и вчетверо опытней! Могли бы по-отцовски приободрить, личным спокойствием привести парня в норму, к общему знаменателю. А вы…

— Виноват, товарищ помполит…

— То-то, что виноват… Первый бой западает в душу каждому навсегда, его потом вспоминают до самой старости. И надо, чтоб эта память осталась чистой, святой. — Савва Иванович на миг примолк, потом доверительно признался: — Я в своем первом бою — в гражданскую это было — тоже чуток не туда поскакал. Шашкой размахивал справно, а вот беляков не увидел, не встретил. После боя вызвал меня командир эскадрона: «Что за конь у тебя дурной! Все — на рысь, а он — на галоп. Ты его не стесняйся арапником!» Не сказал, душа-человек, что арапником надо б меня — не коня. Зато на всю жизнь уму-разуму научил.

— Ясно, Савва Иванович. Будет порядок, — смущенно пообещал Бандура.

— То-то же… Боцман так же, как и капитан, и я, и старпом, и старший механик, в ответе не только за теплоход, но и за моряцкие души, особенно молодые. Понятно?

В каюте он устало опустился в кресло. Ломило суставы ног, и эта боль, казалось, охватывала все тело, порою мешая дышать. Сейчас бы лечь да попытаться уснуть… Что-то доктор ничем не может помочь, хоть и хвастается своей наукой.

Семячкин и Кульчицкий выжидательно поглядывали на него, и Савва Иванович наконец произнес:

— Надо, хлопцы, срочно выпустить боевой листок. Чтобы к вечеру висел в красном уголке.

У Семячкина отлегло от сердца. Он не догадывался, зачем их вызвал помполит, и немного побаивался: не сболтнул ли где лишнего? С ним это случалось.

— Ты, Кульчицкий, садись и рисуй: у тебя это здорово получается, — не то предложил, не то приказал помполит. — Вот тут поместим благодарность капитана экипажу за бой. Потом — обращение к морякам «Кузбасса», я сейчас набросаю. А ты, Семячкин, опиши нам бой: и хлопцев наших, значит, и фашистов, как они с перепугу сбрасывали бомбы в пустое море. Не так страшен черт, оказывается, как его малюют. Живо опиши, весело, чтоб читатели животы надорвали! Хватит тебе свой талант попусту на полуюте растрепывать языком.

— Есть! — обрадовался рулевой, польщенный и гордый. — А критику наводить можно?

— Если за дело, почему ж нельзя…

— Ну, тогда я выдам коку! Я ему всё время кричу: под дыхало цель, под дыхало! А он мне бормочет про упреждения.

— Упреждения обязательны, — засмеялся Кульчицкий, — иначе все очереди пройдут за хвостами у самолетов.

— Да? — огорчился Семячкин, хотя и сам понимал прекрасно, как полагалось вести огонь: посещал же занятия комендоров. — Ладно, — смирился он, — я ему за другое выдам. А вы, товарищ механик, нарисуйте, как он оба глаза зажмуривает, когда стреляет. Тоже мне снайпер!

— А ты карьерист, брат, — усмехнулся Савва Иванович, — под друга подкапываешься. Небось на его место метишь у пулемета, за первого номера?

— Так обидно же, товарищ помполит! Немцы — вот они, рядом, бери и сбивай. Я же не за себя, за «Кузбасс» болею!

Но выпустить боевой листок не успели. Вскоре над конвоем снова рассыпались красные ракеты. Тишину рвали ревуны и колокола громкого боя, а кое-где даже гудки и сирены. Через несколько мгновений транспорты и корабли эскорта ощетинились яростным зенитным огнем. Стало ясно, что теперь передышки не будет до конца рейса.