— Не Людмилу ли Александровну Денисову имеете в виду?

— Помните ее?

— Учительница литературы и русского языка. Единственная кроме директора, кого принимал наш не управляемый для прочих англо-американский спецкласс. Педагоги шли к нам на урок как на заклание, как на казнь. Класс был на особом положении: иностранцы… И мы, маленькие наглецы, почувствовав эту свою особость, исключительность, всячески ее эксплуатировали. Один Алланчик Мортон чего стоил! Он мог в разгар урока учинить чехарду, прыгая, как обезьяна, через головы сидящих за партами, а однажды совершил такой прыжок над головой учителя географии, решившегося вызвать его к карте. В ошеломлении старик впал в длительную немоту, а мы гоготали… Только, говорю, при директоре и литераторше класс стихал. Ну, в Иване Федоровиче признавали все-таки власть, авторитет, и что-то в Людмиле Александровне подействовало на нас усмиряюще с первого же ее появления на пороге, еще до того даже, как она заговорила. Вошла, села за стол, обвела всех взглядом, обыкновенным, спокойным, в котором не было вроде ничего гипнотического, а никого почему-то не потянуло к обычным для нас выдрючиваниям, к обструкции, никому не захотелось хихикать, задавать глупые вопросы. На ее уроках мы работали. Серьезно, со старанием. И самым смиренным, самым работящим изо всех был Аллан. Ни по каким предметам он принципиально не держал тетрадей, презирал их, лишь по русскому языку завел.

— Я знал Людмилу Александровну задолго до того, как начал ходить корреспондентом к вам, в Седьмую. Мы были соседями с семьей Денисовых по дому на Моховой улице. Мама приятельствовала с Людмилой Александровной и первой узнала о случившейся с ней беде: потерявшая мужа-офицера в мировую войну, с двумя детьми на руках, она была уволена как чуждый элемент из школы, в которой преподавала с гимназических времен. Директор, уволивший Денисову, продолжал мстительно преследовать ее, названивая директорам школ, куда она пыталась устроиться, предупреждая, чтобы не брали «эту контру». Позвонил и Генрихову. Иван Федорович, выслушав всю его злобную аргументацию, тут же зачислил Людмилу Александровну в штат, о чем мама тоже первой узнала от нее и радостно сообщила нам дома. И мы знали, что есть такой добрый человек на свете по фамилии Генрихов.

— Он вел школу десять лет.

— Вспоминая Ивана Федоровича, понимаешь, что он являл собою несомненный педагогический феномен. Он ведь к своим трем церковноприходским классам не добавил, по-моему, официального образования.

— Нет, закончил заочно комвуз.

— А что комвуз? Ведь директор школы-десятилетки должен был бывать на уроках физики, математики, химии, обществоведения, литературы, географии, после чего делиться с учителем впечатлениями, делать ему замечания и не дилетантски, а на уровне знаний этого учителя, если не выше, тут одной интуицией не возьмешь. Он должен вести заседания педсовета, а перед ним были специалисты, от коих не отделаешься общими фразами, скольжением по поверхности проблемы, по ее, что ли, облицовке, без глубинного проникновения в суть дела. Он должен был беседовать с родителями об их детях с пониманием психологии и родителей и детей… Быть, словом, директором, способным за три-четыре года вывести школу в образцовую, какой она была объявлена приказом по Наркомпросу, подписанным Бубновым.

— У него, у Ивана Федоровича, были друзья-помощники, восполнявшие то, чего ему самому не хватало. Такие, как друживший с ним и за пределами школы физик Николай Федорович Платонов, про которого в стенной газете, перефразируя Ломоносова, написали, что «может собственных Платоновых российская земля рождать». Та же ваша соседка Людмила Александровна; она создала методкабинет по литературе, ставший местом паломничества для учителей со всего города, да и из других городов приезжали. Или ее воспитанница Зинаида Александровна Рябчик…

— С Зинаидой Александровной я виделся вчера. Вспоминала, как всей школой — и учителя и ученики — переживали, когда в верхах сочли, что Генрихов уже «не соответствует современным требованиям», и он был переведен во Дворец пионеров заведовать фильмотекой, даже ходоков посылали в Смольный, целую делегацию, просить, чтобы оставили его директором. Говорила, что на ее памяти сменилось много директоров, все, по документам, образованней Ивана Федоровича, а самобытней, талантливей не было.

— Грех за ним водился…

— Знаю, и не поймите, что хочу оправдать его напоминанием о горе, которое носил в душе Иван Федорович…

— Вы про Галочку, про дочку?.. После восьмого класса меня перевели из англо-американского в обыкновенный, и я учился вместе с Галей Генриховой. Она носила постоянно повязку на горле, голос хрипловатый. Малышкой, лет трех, глотнула какой-то кислоты или щелочи из склянки, оставленной в кухонном шкафу матерью-медсестрой. Сожгло пищевод, повредило голосовые связки. Более точно, детальнее передать, какой характер носила травма, не берусь. Не медик.

— Ну уж совсем не медик, скромничаешь, — сказала Алла Васильевна. — Мог бы вполне аттестоваться на фельдшера. Первый курс медицинского кончил ведь перед войной.

— Кончил. А после войны, достаточно повидав крови на фронте…

— …и своей потеряв, живого места нет… — сказала Алла Васильевна.

— …решил врачевать человеческую душу, а не тело.

— Как ты красиво сказал! — сказала Алла Васильевна.

— Поступил на юридический. Но мы о Галине, а не обо мне, вечно ты уведешь в сторону, Алла… Что-то сразу в сельской больнице сделали неправильно, усугубили травму. Возникла непроходимость, девочка питалась с помощью особой воронки. В школе на перемене она уходила в кабинет отца и там, за ширмочкой, ела. Это было ее единственной привилегией, как дочери директора… Потом Греков, известный хирург, осуществил уникальную для той поры операцию, вживив ей искусственный пищевод. И она стала обедать вместе со всеми в столовой. Вместе со всеми и на физкультуре, не пользуясь освобождениями по болезни, прыгала через «козла», взбиралась по шведской стенке, бегала эстафеты, играла в волейбол. Если кто из незнающих спрашивал про повязку на горле, про хрипоту, говорила: «Простыла немножко». Решительно не признавая себя больной, ходила в дальние туристские походы и опять же отвергала какие-либо облегчения, привилегии, навьючивала на себя тяжелые рюкзаки. Поехала как отличница в Артек, и там мало кто кроме врачей знал о ее травмах. «Немного простудилась». И с этой «простудой» купалась в море, далеко заплывая…

— Я тоже первое время удивлялся, что у нее такая затяжная, почти хроническая простуженность. Посоветовал Ивану Федоровичу показать дочку хорошим докторам. Он сказал печально, что показывали, и объяснил, с чем показывали, взяв с меня слово, что я никогда не буду проявлять жалостливости к Галчонку.

— В таких случаях она замыкалась. Игнорирование болезни не было у нее показным, искусственным сокрытием ущербности, она в самом деле, как я уже сказал, не считала себя инвалидкой. И навьючивание на плечи рюкзаков в походах, работа на заводе у токарного станка во время производственной практики, от которой она также была освобождена, лихое отплясывание на школьных вечерах и у себя дома, — Иван Федорович и Мария Васильевна любили по субботам приглашать ребят на квартиру или на дачу, собирались большие компании, я не раз бывал, — чтение на тех же вечерах стихов Маяковского, Хлебникова — все это делалось не для демонстрации преодоления недугов, а в ненатужной естественности здорового человека. Да, очень больная девочка, она была практически здорова во всех своих внешних проявлениях.

— Я помню ее не только по школе. Она часто приходила к нам в редакцию, в «Искорки», как мы называли между собой газету, приносила заметки, стихи. Сейчас я нашел их в старых комплектах. Напечатан и маленький рассказик «Фатима-летчица», про девушку из осетинского аула, навеянный, видимо, какой-то газетной публикацией или чьим-то изустным рассказом, может быть, в Артеке, сама Галочка не бывала на Кавказе. Коротенькое повествование заканчивается стихами:

Она занималась в литературном кружке при редакции, потом в молодежной студии у Павла Шубина. Но тетрадь с ее взрослыми стихами безнадежно утеряна.

— Несколько строк копошатся в моей памяти:

Или «путал в передней», возможно. А что объектом ее лирики был Юра Граменицкий из нашего десятого — точно. Этот секрет можно теперь выдать, полковник медицинской службы Граменицкий умер недавно…

— Рассказывала мне Галина Михайловна Мартынова…

— Галка Масс? Тоже из нашего десятого. Они с первого класса сидели на одной парте. Самые близкие подружки. Так про них и говорили: «Две Галки на одной палке». Дружба по тривиальному принципу сближения полярных натур. Пунктуальная, деловитая, расчетливая Галя Масс… Она, кажется, экономист по образованию?

— Плановик в ленинградском отделении Гослитиздата, в Доме книги.

— Вот видите, профессия запрограммирована с детства: у девочки все всегда было заранее продумано, выверено, занесено в план… И бурливо-импульсивная Галка Генрихова, с ее непредвиденными взмывами, приливами и отливами, с неожиданными идеями, в орбиту которых она тут же втягивала всех окружающих. Увлеклась вдруг астрономией, и вслед за ней класс забредил звездами, планетами, космосом, ездили в Пулково, раздобыли где-то довольно мощный телескоп. Иван Федорович не разрешил сначала устанавливать его на крыше школы. Но Галка, злоупотребив в этом случае родственной связью, нажала на директора-отца, он сдался, и мы по вечерам, как завзятые астрономы, наблюдали звездное небо. Потом она так же вдруг спустилась из космических высот на землю, многие часы проводя в Ботаническом саду на Аптекарском острове, и дома у себя развела маленький ботанический сад… Лишь один интерес был у нее стойкий, непреходящий, все усиливающийся — литература.