Глава 17

Два часа пополудни. Финансовый директор попросил о встрече, чтобы обсудить бюджет на приближающийся конец квартала и конец года. Эйдан внес в расписание телеконференцию с потенциальными покупателями на одну из их розничных компаний. А помощница Лукаса передала ему список звонков, на которые нужно было ответить до конца дня. Он никогда раньше не отменял встречу, телефонный звонок, даже, черт побери, е-мейл ради женщины.

И все же сейчас Лукас стоял у большого окна в своей гостиной, как какой-нибудь вуайерист, наблюдая за тем, как Сидней выходила из машины.

Если бы у него оставалась хоть крошечная доля здравого смысла, он бы вернулся в офис, списал это все на краткий момент помешательства и забыл, что это вообще имело место быть...

Но он остался стоять у окна.

Слова Эйдана вились вокруг него, пока Сидней махала Джеймсу и поднималась по ступенькам к особняку. «Она смогла бы, если бы ты сказал ей правду. Если бы ты рассказал, почему вообще привел в действие эту макиавеллевскую схему. Но если ты не дашь ей, по крайней мере, преимущества сомневаться, ты потеряешь ее».

У него никогда не было женщины, которая принадлежала бы только ему. Его мать не принадлежала ему или его отцу. Она принадлежала любому мужчине со смазливым личиком или карманами, достаточно глубокими, чтобы удовлетворить потребность в обожаемых ею дорогих украшениях и одежде. Женщины, с которыми обычно был Лукас, были полезны ему или использовались им — по собственному желанию. До появления Сидней он не испытывал этой... этой ноющей потребности обладать, снести любую стену, возводимую ею, чтобы не пустить его внутрь.

В конце года он бы ушел, но в течение следующих одиннадцати месяцев... он хотел попасть внутрь.

— Что ты делаешь дома?

Ее удивленный вопрос привел его в чувство, и привычный огонь желания снова вспыхнул в нем. Не хотеть ее — было подобно приказу воздуху покинуть его легкие. С того самого момента, когда он склонился над ее рукой на аукционе и взглянул в ее прекрасные карие глаза, страсть к ней устроилась в нем на постоянное место жительства и отказалась выселяться.

— Как прошел обед? — спросил он, обходя ее вопрос.

Она вздохнула, развязывая пояс на талии и снимая свое пальто. Когда она пересекала комнату, чтобы положить пальто на спинку дивана, его внимание задержалось на ее заднице в плотно обтягивающей черной юбке. Он подавил стон. И сделал мысленную заметку купить по одной такой обтягивающей задницу юбке всех цветов радуги.

— Он был... интересным, — у нее вырвался еще один усталый вздох, она запустила руку в волосы. — В перерыве между тем, как мама выговаривала мне за мои волосы, пищевые привычки и выбор мужа, я заказала салат, но так и не поела. А салат выглядел очень аппетитно, кстати говоря.

В нем вспыхнула ярость, распаляемая кратким пересказом Сидней беседы с ее матерью.

— Почему ты не съела его? — спросил он, удивленный тем, как спокойно звучал его голос.

— Потому что я ушла, — она напряженно рассмеялась. — Я ушла, — повторила она, будто сама не верила. Он сделал шаг к ней, собираясь позвать по имени, но она подняла руку, останавливая его. — Нет, я ушла, — сказала она в третий раз, увереннее, тверже. — Но успела сказать ей, что больше не буду мириться с ее критикой и уколами в мой адрес. Следует признать, большинство из них не злые. Но, думаю, безразличие, стоящее за ними, намного хуже. Как будто инвентаризация моих недостатков — это нечто такое обычное, такое естественное, что даже не требуется никакой злобы или язвительности.

— Дорогая, — пробормотал он, сокращая расстояние между ними, так что ее ладонь уперлась в его грудь.

— Я люблю ее, — прошептала Сидней, ее пальцы зарылись в его рубашку. — Так много лет я старалась быть безупречной — безупречной дочерью, безупречной хозяйкой, безупречной светской львицей, — но все время терпела неудачу. Я просто хотела, чтобы они любили меня, принимали меня ради меня самой.

— Сидней, — он провел костяшками пальцев по золотистой мягкости ее щеки. — Они любят тебя. Быть может, они не показывают этого, но они любят, — часть его бунтовала против того, чтобы защищать ее родителей, но это было не для них, а для Сидней. Для того чтобы избавить ее от боли, он бы солгал Иисусу Христу. Самому ему.

— Я боялась, — призналась она тихо. — Делает ли это меня трусихой? Мне двадцать пять, а я боюсь сказать собственной матери, чтобы она отстала.

— Нет, это не делает тебя трусихой, — заверил он ее, обхватывая ее челюсть и потирая пальцем ее шелковую кожу.

— Но, — продолжила она, будто он ничего и не говорил ничего, — еще больше я боялась промолчать. Как будто что-то поднялось во мне и предупредило, что, если я не выскажусь в этот раз, не выскажусь уже никогда. Если не в тот момент, я бы молчала вечно. И я не смогла этого вынести.

Нежно отстранив ее руку, он притянул ее ближе, грудь к груди, бедра к бедрам. Он обхватил ее лицо и поцеловал ее губы опять. Еще раз. И еще раз.

— Я горжусь тобой, солнышко. То, что ты сделал сегодня... для этого требуется смелость, а не трусость, — он сделал глубокий вдох, отступил и опустил руки. — Можно, я тебе кое-что покажу?

***

Сидней сосредоточилась на широких плечах Лукаса и густых, черных локонах, падающих на воротничок рубашки, пока следовала за ним вниз по лестнице в его кабинет. Ее губы покалывало от его невесомых поцелуев, чья нежная ласка так отличалась от обычных диких, животных встреч их ртов. Она подняла пальцы и прижала их кончики к своей коже. Когда он обошел свой стол и взглянул на нее, она поспешно опустила руку, будто он застал за проделыванием чего-то непотребного — или ярко говорящего о чем-то.

Он смотрел на нее своим загадочным взглядом, касающимся ее рта, а потом привлек ее ближе. Как только она приблизилась к массивному предмету мебели, за которым он работал по ночам, он открыл ящик и достал оттуда бежевую папку. Не говоря ни слова, он протянул папку ей. Заинтригованная, она приняла ее и раскрыла. На самом верху лежала старая газетная статья, пожелтевшая по краям, помятая, будто ее доставали и трогали множество раз. Она прочитала заголовок: «Финансовая империя со штаб-квартирой в Бостоне закрывается. Банкрот». В вырезке, датированной пятнадцатью годами назад, была черно-белая зернистая, нечеткая фотография здания и красивого мужчины с темными волосами и пронизывающим взглядом непонятного цвета. Надпись под фото гласила: «Роберт Эллисон, председатель и совладелец «Дайгтон Груп». Она нахмурилась. Имя казалось знакомым, но ни о чем ей не говорило.

Статья, следовавшая за первой, выбила воздух из ее легких. Некролог. О Джессике Эллисон. Еще одна фотография. На этот раз сногсшибательной женщины, в чьих чертах было что-то знакомое. Тоже датируемая пятнадцатью годами назад. Причина смерти указана не была.

А заголовок последней вырезки вызвал боль в ее груди. «Бывший предприниматель из Бостона совершает суицид в своем доме».

— Твой отец? — выдохнула она, когда ее мозг, наконец, узнал Роберта Эллисона. У мужчины, стоящего в нескольких футах от нее, было такое же острое, угловатое телосложение. Рот был тверже, не так изогнут, а черные волосы короче, но форма глаз, высокомерный изгиб бровей... Это все было такое же, как у Лукаса.

Он отрывисто кивнул.

Опустившись в кресло, она достала первую статью и взялась за чтение. Спустя двадцать минут она успела изучить все три вырезки и просмотреть другие бумаги в папке. Фотографии мужчины и женщины — Роберта и Джессики Эллисон — с маленьким мальчиком. Еще несколько вырезок о Джессике со страниц о светской жизни. Свидетельство о смерти Роберта — умер от огнестрельного ранения в голову. Будучи ярой фанаткой сериалов CSI и Анатомия Грей, она поняла, что значит этот термин. Выстрел из пистолета. Свидетельство об официальной смене имени Брендона Эллисон на Лукас Оливер.

О Боже.

Она подняла голову и встретила его суровый взгляд. Ничто из только что прочитанного ею не было общеизвестной информацией. После их первой встречи она прошерстила интернет в поисках информации о Лукасе Оливере. Но личность его отца и самоубийство, его мать, ее смерть, его настоящее имя — о Боже, его настоящее имя — не возникли ни в одном из результатов. Что?.. Почему?..

— Почему ты показываешь это мне? — прошептала она, с трудом выдавливая вопрос из напряженных голосовых связок.

Он невесело усмехнулся.

— Сегодня мне напомнили о возможности рисковать. Поступив так со своей матерью, ты пошла на огромнейший риск. Отторжение. Если ты можешь, то и я могу, — он кивнул на папку. — Это моя ужасная, голая правда. Вот почему я приехал в Бостон. Вот почему я такой, какой есть.

И все же статьи были всего лишь частью истории. Они рассказали о трагедии и смерти его родителей. На фотографиях были запечатлены мгновения, теперь навсегда замороженные во времени. Свидетельство открывало обезличенные зафиксированные факты.

Сидней положила папку на стол.

— Расскажи мне, — прошептала она.

Он остался стоять, подпирая плечом оконную раму, выражение его ярких глаз было отстраненным и твердым как алмаз, губы сжались в суровую линию. Его большое тело напоминало статую, негибкую и неподвижную.

— Мои родители никогда не были, что называется, счастливо женаты. Мой отец души не чаял в матери, любил ее до умопомрачения — возможно, и одержимости. Но она не любила его до такой же степени. Он был старше больше, чем на десять лет, и вскоре ей надоело проводить время дома со стариком, я слышал, как она частенько бросала это в ходе ссор. Она заводила романы на стороне — это было ее любимым хобби наравне с шопингом. А мой отец закрывал глаза на ее наглую неверность. Пока не произошло предательство, которое он не мог игнорировать.

Его поза и интонация не изменились, но все же она почувствовала перемену в нем. И она постаралась подготовить себя к его откровению.