Нижний люк был открыт, и мы проникли через входной отсек в батискаф. Я делал все возможное, чтобы щадить свое плечо, но все равно путешествие предстояло мучительное. И Вайланд и Ройал были поражены, увидев перепутанную массу беспорядочно висевших проводов. Не меньшее впечатление произвела на них и та скорость, с какой я, почти не сверяясь с моим листком, привел все в рабочее состояние. К счастью, работать можно было на уровне пояса — вся левая рука уже была так плоха, что я мог двигать ею только от локтя вниз.

Приведя в порядок проводку, я начал проверять сеть. Вайланд нетерпеливо следил за мной, а у Ройала было такое лицо, которое можно было сравнить только с лицом бесстрастного сфинкса. Нетерпение Вайланда меня мало трогало — я ведь тоже находился в батискафе и не собирался рисковать. Я осмотрел также контрольные реостаты для двух двигателей, получающих питание от батарей, повернулся к Вайланду и указал ему на пару мерцающих циферблатов.

— Двигатели… Их едва слышно, но они работают как надо. Вы готовы тронуться в путь?

— Да… — Он облизывал губы. — Готовы, если вы готовы.

Я кивнул, произвел необходимые манипуляции и, указав на микрофон, поставил рычажок на позицию «включено».

— Не угодно ли отдать ваш приказ, чтобы из резинового кольца выкачали воздух?

Вайланд отдал необходимые распоряжения. Я выключил микрофон и стал ждать. Батискаф слегка покачивало, но внезапно движение прекратилось. Я взглянул на глубиномер. Стрелка судорожно прыгала, мы были слишком близко от поверхности, и большие волны оказывали определенное влияние. Тем не менее не было сомнения в том, что мы погружаемся.

— Мы оторвались от опоры, — сказал я Вайланду и включил вертикально падающий прожектор, направив его луч сквозь стекло иллюминатора. До песчаного дна было не более десяти футов. — Направление, живо! Я не хочу, чтобы мы здесь застряли.

— Прямо вперед, как раз как вы держите! — Вайланд смотрел на листок бумаги, который он уже достал из кармана. — Курс почти точно на юго-запад. — Двести двадцать два градуса.

— Точно?

— Что вы имеете в виду под словом «точно»? — огрызнулся он. Теперь, когда его желание исполнилось, он начал нервничать еще сильнее. Возможно, он страдал клаустрофобией.

— Только по карте или по этому компасу?

— По этому компасу.

— С поправкой?

Он снова посмотрел на свой листок.

— Да. Брайтон говорил, что, если мы пойдем в этом направлении, металл опор на компас не повлияет.

Я промолчал. Брайтон, инженер, умерший от кессонной болезни, где он теперь? Я был более чем уверен, что не более ста футов от нас. Чтобы пробуравить на этой глубине нефтяную скважину, потребовалось, по крайней мере, шесть тысяч мешков цемента, а для того, чтобы Брайтон остался навсегда на дне моря и превратился в обезличенный скелет, прежде чем кто-либо заметит его отсутствие, хватило и двух ведер.

— От опоры до самолета — пятьсот двадцать ярдов, — говорил между тем Вайланд (Первое упоминание о самолете!) — Это по горизонтали. Делая поправку на глубину, около шестисот двадцати. Во всяком случае, так сказал Брайтон.

— Где начинается эта впадина?

— Через две трети расстояния… Примерно. На расстоянии четырехсот футов приблизительно одна и та же глубина, на которой стоит и Икс-13, а потом дно резко понижается под углом примерно в тридцать градусов и доходит до глубины около 480 футов.

Я кивнул, но не сказал ни слова. Я часто слышал, что человек не может одновременно ощущать два источника сильной боли, но это неверно! Еще как может! Рука, плечо, спина превратились в сплошное море боли, и через эту боль летели остроконечные стрелы боли из верхней челюсти. У меня не было желания разговаривать, не было желания слушать. И я старался забыть про боль, сосредоточив свое внимание на том, что каждую, секунду делали мои руки.

Как я увидел, буксирный трос, соединяющий нас с опорой, был намотан на барабан с электроприводом. Но движение было односторонним — трос предназначался только для подтягивания батискафа обратно к опоре. Сейчас же он разматывался, и число вращений барабана регистрировалось внутри наблюдательной камеры, давая довольно точное представление о расстоянии, которое мы проходили. Там же отмечалась скорость движения. Максимальная скорость батискафа составляла два узла, но незначительное натяжение, возникающее при разматывании троса, сводило ее до одного узла. Однако этого было вполне достаточно, предстоящий путь был недалек. Вайланд с удовольствием предоставил мне вести батискаф. Большую часть времени он смотрел с некоторым опасением в боковой иллюминатор. Ройал же не отрывал от меня своего единственного здорового и немигающего глаза. Он отмечал все малейшие движения с моей стороны, но действовал он так скорее по привычке, его невежество относительно принципов устройства и вождения батискафа было абсолютным. Даже когда я отключил, точнее, почти отключил поглощающее устройство, сведя его работу до миниума, то и это мое действие не вызвало у него никакой реакции.

Мы медленно шли футах в десяти над морским дном со слегка поднятым носом, задевая разматывающимся позади нас тросом коралловые образования или карьеры губок. Вокруг было совершенно темно, но два прожектора высвечивали нам путь. За иллюминатором лениво проплыли два-три групера, рассеянно направляющиеся по своим делам. Похожая на змею барракуда, извиваясь своим узким серым телом, ткнулась в боковое стекло своей зловещей головой и какое-то мгновение смотрела на нас немигающим взглядом. Некоторое время нас сопровождала стая рыб, напоминающих скумбрию, а потом и она внезапно исчезла, подняв водоворот струй, а в поле нашего зрения величественно появилась носатая акула. Двигалась она с помощью почти неуловимых на глаз движений своего огромного хвоста. Но вообще-то большей частью море было пустынно. Возможно, бушующий наверху шторм заставил всех уйти в более глубокие слои воды.

Ровно через десять минут после того, как мы тронулись в путь, морское дно внезапно начало понижаться и вскоре исчезло. Я понимал, что это лишь обман зрения. Вайланд наверняка десять раз промерял дно, и если он сказал, что угол наклона приблизительно 30 градусов, то, значит, так оно и есть. Тем не менее впечатление, что под нами разверзлась бездна, было ошеломляющим.

— Здесь, — сказал Вайланд вполголоса, и на его гладком лощеном лице заблестели капельки пота. — Спуститесь вниз, Тэлбот!

Я покачал головой.

— Позднее. Если мы сейчас начнем погружаться, то трос вздернет наш хвост. Прожекторы светят не вперед, а только вниз. Хотите, чтобы мы трахнулись носом о какую-нибудь подводную скалу? Или чтобы разорвало резервуар с бензином? Не забывайте, что стенки этого резервуара сделаны из тонкого металла. Мы потеряем плавучесть и уже никогда не поднимемся отсюда. Надеюсь, вы все это понимаете, Вайланд?

Его лицо и губы блестели от пота. Он облизнул губы и сказал:

— Вам виднее, Тэлбот. Поступайте как знаете.

Я и поступил по своему усмотрению. Я держался курса 222, пока глубиномер не показал глубину 600 футов, а потом остановил двигатели и свел к минимуму подъемную силу. Медленно, но с роковой неумолимостью мы стали погружаться вниз. Вскоре наши прожекторы вновь осветили морское дно. Ни кораллов, ни выступов породы, ничего кроме серого песка и длинных темных полос ила. Я снова включил оба двигателя и медленно пополз вперед. Двигаться пришлось всего несколько ярдов. Расчет Брайтона был почти точен — когда стрелка показала 620 футов, я заметил слева нечто, возвышающееся над морским дном. Это был хвост самолета. Его нос был обращен в ту сторону, откуда мы приплыли. Я снова выключил двигатели. Медленно и неуклонно батискаф опускался на морское дно.

Прошло всего 25 минут с тех пор, как я выключил поглощающее углекислоту устройство, и воздух в кабине стал значительно тяжелее. Правда, ни Вайланд, ни Ройал ничего этого не замечали. Или, возможно, считали, что так и должно быть при данных условиях: Как бы то ни было, оба они были сильно увлечены тем, что можно было разглядеть при ярком свете наших прожекторов.

Видит Бог, я и сам был поглощен этим. Сотни раз я пытался представить себе, что почувствую, когда, наконец, увижу, если вообще увижу, то, что лежало на дне, наполовину затянутое илом. Я думал, что меня охватит гнев, ярость или вообще какой-нибудь душевный срыв, а может быть, просто страх, но сейчас в моей душе ничего подобного не было. Я чувствовал только печаль и жалость, огромные, которых доселе еще никогда не испытывал. Возможно, что моя реакция была не той, какую я ожидал, потому что мозг мой был затуманен непрекращающейся болью? Но нет, я знал, что это происходит не потому, и мне было ничуть не лучше от сознания того, что объектом этой жалости и печали были уже не другие, а я сам. Это была печаль о безвозвратно ушедшем прошлом, жалость к навсегда потерянному, жалость к самому себе, безнадежно потерявшемуся в пустыне одиночества.