— Мы… ето… пошутили, — испугавшись, поспешил дополнить Евстигнеев.

— Вы вместе пошутили?

— Нет, что вы, я просто видел. Сейчас принесу, они у Сурдина в парте. — Через минуту он, красный и вспотевший, вернулся и покаянно развел руками. — Почему-то нет. А ведь туда он клал… Разрешите, товарищ преподаватель, я разыщу Сурдина, как бы он., ето… куда-нибудь…

Лесин слабо шевельнул кистью руки.

— Садитесь на место и занимайтесь.

В это время с самоуверенным видом человека, который только что ловко «заделал козу» своему противнику, вошел в класс Сурдин. Он подмигнул Евстигнееву и, чтобы скрыть торжественную ухмылку, сложил губы трубочкой.

— Подойдите-ка ко мне, голубчик, — ровным голосом произнес Лесин. — А вы, Евстигнеев, не вострите ухо, занимайтесь, занимайтесь. — Понизив голос, он обратился к подошедшему Сурдину: — Вас Евстигнеев подговорил взять очки?

— Какие очки?

Лесин поморщился.

— А, бросьте. Мне все известно. Лучше уж выкладывайте начистоту, голубчик. Куда вы их отнесли?

— В сортир, — угрюмо ответил Сурдин, поняв, что запираться бессмысленно.

— Жаль. Я без них не могу работать. Вечер зря пропадает. Зачем же вы послушались Евстигнеева?

— При чем тут Евстигнеев? Нет, я один, его не впутывайте. Евстигнеев вообще ничего не знает.

— Да? А вот он говорит, что видел, как вы взяли… Ну, хорошо, идите занимайтесь. Вы что сейчас готовите?

— Читаю «Цемент».

— Прекрасно. Спрашивать буду строго, как всегда.

Он собрал со стола свои вещи и ушел. Зло сопя, Сурдин уселся на крышку парты напротив Женечки и уставился на него в упор прищуренными глазками.

— Ты заложил, падло? Вот кэ-эк вмажу!

— Да ты что… ето… Как это я могу?

— Не свисти. Лесин тебя прикрывать не стал.

— Да он… ето… чтоб тебя расколоть, — пряча глаза, пытался выкрутиться Евстигнеев.

Подошел Савин узнать, наконец, что за события развертываются, пока он долбит свой паст перфект тенс. Сурдин подробно все ему обсказал.

— Чего ж ты отпираешься? — набросился Савин на Женечку. — Вот шкурник! Предатель!

Во взводе об истории с очками стало известно в тот же вечер: не зря до самого отбоя сновали спецы из квартиры в квартиру. Споры не возгорались: дело было ясно до донышка. Результатом всех этих встреч было поручение Захарову и Манюшке — получить подтверждение факта предательства от Лесина.

Утром после завтрака они собрались идти в учебную часть, но не пришлось — командир взвода сам появился в классе. Заложив руки за спину, прошелся вдоль «официальной стенки», разглядывая фотомонтаж, лозунги, которые висели здесь с Нового года, стенгазету — не новей.

— Разведывательный полет, — определил Захаров, дотронувшись до Манюшки локтем.

Отношения у них после новогоднего объяснения почти сразу вошли в прежнюю колею. Манюшка, встретившись с ним после каникул, с острым любопытством ждала, как поведет он себя с нею теперь, но Толик смотрел ей прямо в глаза и разговаривал так, будто ничего и не было. Честно говоря, она была разочарована. Получилось, как в той частушке: «Эх, влюбился я в Татьяну не то сдуру, не то спьяну»… Значит, сдуру. Ладно, пусть. Будем считать, что ничего не было.

— Пойдем на сближение, — сказал Толик и двинулся к Лесину.

— Стенгазету надо готовить новую, товарищи, — сказал преподаватель, ответив на приветствие. — Вообще, надо делать ее хоть раз в месяц. А то выпускаем к праздникам, она и получается у нас парадной. Считаю это крупным недостатком.

— Исправимся, — сказал Захаров и выжидающе посмотрел на преподавателя: в самом деле, не о стенгазетах же он пришел потолковать.

А Лесин в свою очередь выжидающе переводил глаза с комсорга на зама: ему хотелось, чтобы костер загорелся не от его спички. Поняв это, Манюшка спросила:

— Товарищ преподаватель, это правда, что Сурдин и Евстигнеев украли у вас очки?

— Взяли, — кивнул Лесин. — Выходка, достойная учеников максимум четвертого класса.

— А верно, что Евстигнеев заложил Сурдина? — спросил Захаров.

— К сожалению, верно — донес. — Командир взвода сделал ударение на последнем слове. — Считаю, что в данной истории главное это.

— Да уж и дураку ясно, — не очень тактично поддакнула Манюшка.

Лесин хотел что-то сказать, но, взглянув на часы, видимо, обнаружил, что до звонка остается пять минут, и убежал.

Захаров позвал помкомвзвода Славичевского, они втроем посовещались, а когда зазвенел звонок и все заняли свои места, от парты к парте поползло:

— Евстигнееву — бойкот.

Передавая это Сурдину, Гермис добавил:

— Лично я и тебе бы объявил.

В темной мути глаз-копеек плеснулись недоумение и испуг.

Женечка узнал, а вернее, догадался о бойкоте чуть позже, на уроке, когда преподавательница логики вызвала его к доске.

«Логичка», маленькая тщедушная женщина с лицом дробным и невыразительным, отличалась редкой способностью отключаться от окружающего мира в любых, даже в самых неподходящих обстоятельствах. Когда вызванный начинал отвечать урок, она, ободряюще кивнув, принималась за свои дела: заполняла журнал, проверяла контрольные работы, писала письма, подкрашивала увядающие губы, перелистывала периодику, иногда при этом тихонько напевая. Отвечающий в это время мог произносить монолог любого содержания, требовалось только, чтобы речь текла гладко и непрерывно. Стоило чуть прерваться, как преподавательница настораживалась и начинала вслушиваться. Понятно, спецы этими ее особенностями широко пользовались. Журнал пестрел четверками (пятерки она из осторожности ставила очень редко), а общий уровень знания предмета хорошо, если заслуживал троечки.

Сегодняшний урок Евстигнеев знал, хотя и нетвердо (твердо он знал только историю авиации), и потому заговорил довольно уверенно и ровно. Поощрив его благожелательным кивком, логичка начала специальной пилочкой подтачивать ногти, напевая под нос:

Как только Женечка вышел к доске, в классе установилась могильная тишина. Двадцать девять пар глаз смотрели на него напряженно-ожидающе, вопросительно, насмешливо, укоряюще, отчужденно, презрительно. На лицах было написано и читалось в ухмылках: ну-ну, поглядим, на что ты способен: ври, ври, да не завирайся. Эта враждебная тишина класса, недоброжелательность во взглядах и в выражении лиц вышибли Евстигнеева из равновесия. Он вдруг со страхом обнаружил, что выученное вчера вылетело из головы. Неуверенным голосом, путаясь и спотыкаясь, он произнес две-три фразы и осекся.

Возвращенная этой заминкой в класс, преподавательница подняла на Евстигнеева выцветшие глаза и с неудовольствием сказала:

— Ну что же вы? Так хорошо начали…

Это ободрило Женечку, и он пошел ровно, без перерывов тянуть из себя фразу за фразой, сам не понимая, что говорит:

— Наука логика очень хорошая наука. О ней еще в древние времена прекрасно отзывались разные мудрецы и философы. Один из них сидел в бочке, а другой ходил и как дурак днем с фонарем искал человека…

Успокоенная логичка сразу вернулась к прерванному занятию и замурлыкала:

— Вернись ко мне, тебя я умоляю…

Евстигнеев, сам убаюканный своей гладкой речью, постепенно успокаивался. Чтобы не видеть недружелюбных глаз и лиц, он смотрел в окно. Урок успешно тек к финишу, но тут раздался возмущенный голос Игоря Козина:

— Он же ахинею несет!

— Галиматью! — подтвердила Манюшка.

— Мандрагорию! Абракадабру! Муть зеленую!

Женечка занервничал и смолк. Преподавательница начала задавать ему вопросы. Провал был полный и очевидный.

— Не буду отвечать! — выкрикнул Евстигнеев. — Вы… ето… не понимаете, что ли, меня же топят!

Логичка оглядела пожирающий ее преданными взорами взвод и пожала плечами.

— Не понимаю, кто вас топит. Наоборот, все очень внимательно слушают, поправляют, когда вы говорите не то. Ответьте мне на такой вопрос…

— Я сказал уже, что не буду. Я не могу.

— Что за капризы? Садитесь. Единица.

Женечка вернулся на свое место и попытался обратиться к соседу по парте Мигалю. Но тот равнодушно отвернулся, а когда Евстигнеев повторил вопрос, отрезал:

— Не болтай на уроке!

На перемене Женечка подошел к Игорю и, тронув его за рукав, самым ласковым голоском, на какой только был способен, спросил: