Канашов остановился, поглядел на замерзшую реку. Он физически ощущал, даже слышал хрипловатый отцовский голос, видел, будто все это было вчера: желтые, прокуренные его усы и синеватый рубец с правой стороны лба — отметина, оставшаяся у него после завала. Канашов пошел дальше вдоль набережной.

«Кто знает, может быть, это упорство заставило в 1941 году помериться силами с Мильдером. Многие наверняка считали это безрассудством. Против этого петуха я был неоперившимся птенцом. И я тогда знал, что он не из тех, кто уступит. Знает, как и куда бить, и царапать не будет, ударит — так насмерть. Знал я, а вот с нашим шахтерским упорством полез на него и дал по морде. И в 1942 году на Дону ему устроил сабантуй. И не так, как в 1941 году, еще не уверенный до конца — выйдет не выйдет, как бы из-за молодого петушиного озорства, а сам петушиные шпоры имел. Больше трех десятков подбитых и сожженных танков ты оставил тогда в донской излучине, господин Мильдер. Здоровье и упорство, которым я обязан тебе, батя, в первую очередь позволили мне вынести трагедию отступлений, окружений, они мне позволяли ощутить верные радости побед под Брянском и Москвой. Во многих моих удачах тогда и теперь — твоя заслуга, батько, малограмотный, выбившийся из вечной нищеты благодаря Советской власти в люди, русский рабочий, потомственный донецкий шахтер».

Продрогший, пришел Канашов далеко за полночь. Тетка уже спала, чему он был рад (не будет расспросов и вопросов), и сам лег спать.

На другой день Канашов облегченно вздохнул, когда распрощался с ворчливой теткой. Он недолюбливал ее за это. По пути к новому месту службы его удивляло одно: зачем его направили на Брянский фронт? Там уже год как глухая оборона. И это разочаровывало его. Неужели на этом оборонительном фронте нужны танковые войска? Или Ставка замышляет там какую-либо наступательную операцию? А как же Сталинград? Почему там ничего не делается? Сегодня утром он слушал тревожную сводку Информбюро. Немцы прорвались в районе Мамаева кургана к Волге. Если для гражданских людей это было малопонятным фактом, то он отдавал себе отчет, что это значило. Немцы разрезали где-то участок обороны и овладели господствующей над городом высотой. А это уже опасно. Они могут полностью установить контроль над переправами и оказаться хозяевами положения в Сталинграде. Как же это могло случиться? Видно, командование фронта, да и Ставка, где-то допустили серьезный промах.

Исправить его нелегко. И если исправлять, то надо без промедления. Иначе мы сведем к нулю все наши почти трехмесячные усилия, удерживая город. С такими безрадостными мыслями он и приехал в город Плавен. Штаб танковой армии он отыскал быстро. Командующей уехал в войска вместе с членом военного совета.

Канашов познакомился с начальником штаба — худощавым, стройным генералом Геворкяном. Черные широкие брови генерала как два крыла, срослись на переносице, а из-под бровей глядели на Канашова, будто маслины, улыбающиеся глаза.

— Значит, в нашем полку прибыло, — сказал он с заметным акцентом. — Вот и хорошо, вот и хорошо. Обедал, товарищ генерал?

Канашов сказал, что торопился, не стал задерживаться в столовой, хотел поскорее попасть сюда.

— Очень хорошо, очень хорошо, — проговорил начальник штаба, — не могу один есть. Скучно, люблю компанию. Одному ничего не лезет, — улыбнулся он сахарно-белыми, ровными зубами. — Разрешите пригласить вас к себе на обед.

Канашов замялся. Он не против был пообедать, но хотелось поскорее представиться новому командующему, а потом уже все остальное — обед, устройство на новом месте.

Генерал Геворкян, видно, угадал его замешательство.

— Вы хотите быстрее увидеться с командующим?— Он шевельнул черными разлатыми бровями. — Раньше чем к ужину он не будет, а может, и до утра задержится. Он у нас человек обстоятельный. Куда поедет — до всего докопается, все на ноги поставит. Не любит парадных шумих. Это не то что прежний.

Канашов понял, что командующий с начальником штаба живут душа в душу, а вот с прежним у него что-то не ладилось.

— Ну тогда пойдемте обедать, — согласился Канашов. — Я, признаться, проголодался

И они направились к небольшому деревянному домику, стоящему в густом саду. Им попадались щели, траншеи и даже позиции. Видно, начальник штаба был настоящим хозяином и знал хорошо свою службу. Позаботился об обороне командного пункта.

Геворкян жил в двух просторных комнатах, чистых, со светлыми широкими окнами. На стене, у койки, большой, во всю стену, гобелен. На нем выткана гора Арарат и внизу озеро Севан. Заметив, что Канашов заинтересовался гобеленом, Геворкян сказал:

— Жена прислала. Пусть, пишет, над кроватью у тебя будет кусочек нашей солнечной Армении.

— Красивый, — сказал Канашов и тут же увидел на фаянсовой тарелке портрет молодой девушки-армянки. «Неужели жена? Она не старше моей Наташки».

— Девушкой любуешься, генерал, думаешь, какой у начальника штаба молодой жена? — спросил Геворкян. И улыбнулся: — Нет, это не жена. Дочь моя. В университете училась.

— Окончила?

— Ушла со второго курса на курсы медиков. Сейчас в госпитале работает.

«Как и моя Наташа. Где она сейчас, неугомонная?»

Геворкян был очень доволен, когда узнал, что у Канашова тоже есть дочь, и что она тоже имеет отношение к медицине.

— Значит, мы с вами подружимся. Такое совпадение: тезки мы и у нас обоих дочери, все это — к дружбе, говорят у нас в Армении.

Пока они разговаривали, стол был накрыт со щедростью восточного гостеприимства. Геворкян достал бутылку коньяку.

— Наш лучший, ереванский, — подмигнул он. И, открыв шкаф, принес блюдо с виноградом и яблоками.

— О, да это не обед, а банкет, — сказал Канашов.

— А как же иначе? Сегодня вы у меня гость. А для гостей все надо ставить на стол, что есть у тебя получше.

Они выпили за знакомство, а второй тост Геворкян предложил за дружбу.

— Понимаешь. Михаил Алексеевич, слабость одну имею, людей хороших люблю, друзей люблю. Хочу, чтобы у меня их было как можно больше.

— Вообще неплохо настоящих друзей иметь Нам, военным людям, особенно на фронте, Михаил Андреевич, никак нельзя без дружбы. Я так понимаю.

— Эх-х-х, — вздохнул Геворкян. — А мне вот никак на дружбу с начальниками не везло. Долго не везло. Ну что ни начальник, то... — Он махнул рукой. — А новый ничего, хороший человек, умный, строгий, но душевный. Прежний был — только и молил бога, когда меня от него переведут. Генерал Пастушенко. Слыхал такого?

— Нет.

— Ну и хорошо, что не слыхал. Ничего не потерял. Врагу своему не желаю под его началом служить. Не пойму, как такие люди в большие начальники попадают? Ну ты пойми меня, Михаил Алексеевич, правильно пойми. Не думай, что я жалуюсь. Насолил мне? Нет. Но не уважаю я таких людей. Бой идет, люди кровь проливают, а он только думает о себе. Уйдет с наблюдательного пункта в свой блиндаж и давай свою голову брить. Побрил, за гармонь, и давай пиликать

— Еще Суворов говаривал: «Никакой баталии в кабинете выиграть нельзя». Так ему бы в ансамбль идти надо, а не командовать.

— Какой там ансамбль! Ничего он путного играть не может. Заведет, как шарманку, на одной ноте: «Ты калина, ты малина, ты малина, ты калина», — и вот так и скрипит полдня, душу вытянет. А с подчиненными как он обращался! Попробуй доложи ему по-уставному: «Товарищ генерал», так он тебя так отбреет. «Генералов, — крикнет, — у меня в армии много, а командующий один». Это чтобы его милость величали командующим. Работники мои в штабе, как на эшафот, шли к нему докладывать оперативные сводки. Подпишу я, подпишет член военного совета, приходит к нему работник нашего оперативного отдела. Стоит, руки на груди сложит, как Наполеон. Приказывает: «Читай вслух». Сам он никогда не читал ни одного приказа, ни одного документа. По-моему, и газет не читал. Прочитает он ему сводку. Требует обязательно потери немцев исправить. Как это его армия уничтожила за неделю только сто двадцать человек? Переправляет сто двадцать на тысячу двести. Ну, ко мне опять сводку несут. Но я не терплю неправды. Зачем пыль в глаза пускать? Отказываюсь подписывать сводку. Зачем такая чехарда? Что я ему, мальчик? Член военного совета тоже отказывается. Ну, он тогда возьмет красный карандаш и через три фамилии один распишется. И вот так подписывал, подписывал, получал ордена за эту филькину грамоту и доподписывался. Приезжает как-то к нам на командный пункт командующий фронтом, а с ним представитель Ставки. Пастушенко так это с кандибобером ему докладывает: