Г а й д а р (набивает трубку табаком, закуривает). Хорош табачок. Сухумский. В Гурзуфе на рынке у одноглазого грека купил.

Ж е н а. Понравился Артек?

Г а й д а р. Крепко.

Ж е н а. «Дальние страны» закончил? Из «Молодой гвардии» два раза звонили.

Г а й д а р. Еще бы недельки две поработать — повесть могла бы стать много лучше.

Ж е н а. Зачем же ты раньше времени сорвался?

Пауза.

Г а й д а р (подошел, взял за плечи, заглянул в глаза). Почему ты не приехала?

Ж е н а. Я писала тебе. Разве ты не получал моих писем?

Г а й д а р. Посмотри мне в глаза прямо-прямо.

Ж е н а. Я смотрю…

Г а й д а р. Нет! Сейчас твои глаза такие же, как твои письма: красивые и не очень честные. (Неожиданно резко, властно.) Прямо смотри!

Ж е н а (принимает вызов). Ну?

Г а й д а р. Что случилось?

Ж е н а. Неужели ты не понимаешь?

Г а й д а р. Нет.

Ж е н а. Другой бы на твоем месте давно догадался.

Г а й д а р. Я не другой, я Гайдар. Я сам привык говорить правду в глаза и хочу, чтобы моя жена сказала мне правду прямо в глаза.

Ж е н а. Хорошо. Сколько дней за весь этот год ты прожил дома?

Г а й д а р. Не считал.

Ж е н а. Я считала. Двадцать восемь дней.

Г а й д а р. Этого требует моя работа. Ты же знаешь, сколько мучений доставляет мне работа.

Ж е н а. Нет. Ты просто бродяга, Гайдар! Ты по характеру бродяга. (Берет книгу, открывает, читает.) «Нигде я не сплю так крепко, как на жесткой полке качающегося вагона, и нигде я не бываю так спокоен, как у распахнутого окна вагонной площадки, окна, в которое врывается свежий ночной ветер, бешеный стук колес да чугунный рев дышащего огнем паровоза». Это написано тобой в двадцать пятом. Ты уже тогда был бродягой и с тех пор ни капли не изменился. (Указывая на письменный стол.) Тебе нравится этот стол?

Г а й д а р (ощупывает стол так, точно видит впервые). Крепкий.

Ж е н а. Я купила его для тебя еще в прошлом году. Ты не написал за ним и двух строчек. Все в поездах, в гостиницах, по чужим углам. Почему ты не можешь работать дома? Почему ты не можешь жить, как все? Куда ты рвешься, Гайдар? Что тебя носит?

Г а й д а р. Как тебе объяснить? Не знаю… Иногда я сам себя не понимаю… Я догоняю отряд.

Ж е н а. Какой отряд?

Г а й д а р. Слова… Мое мучение! Мне трудно даются слова. Если бы можно было обойтись без них, если бы ты могла почувствовать то, что чувствую я. Отряд… Нет никакого отряда. И все-таки есть! Скачет. Уходит. Там, впереди, всегда впереди…

Ж е н а (не то смеется, не то плачет). Опять, опять, опять… Ты путаешь жизнь со сказкой, Гайдар. Ты слишком часто путаешь жизнь со сказкой. Я тоже люблю красивые сказки, но ведь нужно каждый день ходить на службу, в кооператив, готовить обед, стирать белье… Здесь Москва, а не город Зурбаган. Канал «Москва — Волга» только собираются строить, в наш порт пока еще не заходят корабли с алыми парусами.

Г а й д а р. Знаю: иногда я бываю невыносим. Но ведь я и сам мучаюсь! Тебе со мной нелегко…

Ж е н а. Со мной… Как будто бы ты со мной. Где ты, Гайдар? Ау-у! Привычная улыбка, трубка в зубах… «Что у нас сегодня на обед? Ах, вареное мясо? Сейчас сбегаю за солеными огурцами». И пропал. На две недели. О твоих благородных чудачествах рассказывают легенды. Одалживаешь у приятелей деньги, нанимаешь шикарные автомобили, собираешь со всей улицы девчонок и мальчишек и везешь всю эту ораву кататься. «Ах, как красиво, как трогательно! Совсем в духе капитана Грея, Гайдар осуществляет детские мечты». А по-моему, это эгоизм. Дешевое фанфаронство и эгоизм!

Г а й д а р. Но ведь там было радио! Представь радио в автомобиле! Мы мчимся со скоростью сто километров в час, над нами проносятся белые облака, кружатся в хороводах подмосковные березы, а мы слушаем Чайковского!

Ж е н а (после продолжительной паузы). Прости! Ты хороший человек, Гайдар. Слишком хороший. У тебя душа большого ребенка. Другой на твоем месте был бы просто смешон, а ты… Ты это ты. Тебя или нужно принимать таким, каков ты есть, или не принимать совсем. И все-таки представь, что будет, если все станут жить, как ты… У твоей жены нет зимнего пальто, а ты получаешь гонорар и отдаешь его какому-то совершенно чужому человеку.

Г а й д а р. Это хороший человек, демобилизованный командир. Ему очень нужны деньги. Он отдаст… когда сможет.

Ж е н а. Он никогда тебе их не отдаст. Ты даже толком не знаешь, кто он, куда уехал.

Г а й д а р. Пусть! Добро никогда не пропадает бесследно. Я сделал добро ему, он сделает другому, дойдет когда-нибудь очередь и до меня. Если не в виде денег, то в виде доброго слова, дружеского рукопожатия, горсти табаку. Это дороже денег. Разве ты не понимаешь?

Ж е н а. С тобой, наверное, хорошо на войне, Гайдар, или в походе у лесного костра. Там ты на месте. Для тебя мир слишком прост: здесь друзья, там враги, друзей люблю, врагов ненавижу… Дело, конечно, не в пальто, дело в нас самих. В тебе, во мне. По-разному мы смотрим на мир. Может быть, я ограниченный человек, чересчур трезвый. Для меня дом — это мой дом, для тебя дом — весь Советский Союз. Я бы тоже хотела ощущать всю страну как свой дом, но — не умею, не получается. Для меня сын — это мой сын, для тебя сын — каждый сопливый мальчишка, которого ты встретишь в любой захудалой деревне. Для меня деньги — деньги, для тебя — мусор. Мне много нужно в жизни, тебе — ничего, кроме двух пар чистого белья, да трубки, да табаку, да полевой сумки с рукописями. Я выросла в нормальной семье, тебе семью заменила армия. Ты солдат, Гайдар. И навсегда останешься солдатом. Ты человек девятнадцатого года. И навсегда останешься человеком девятнадцатого года.

Г а й д а р. Это не так уж плохо. Всем лучшим, что есть во мне, я обязан армии и революции.

Ж е н а. Сегодня не девятнадцатый, сегодня тридцать первый год, и ты давно не в армии. Так жить нельзя.

Г а й д а р. Иначе жить не умею.

Ж е н а. Я знала, что ты ответишь именно так.

Пауза.

Г а й д а р (пробует пошутить). Если ты подыскала себе другого Аркадия с усами и с золотым зубом, то я удаляюсь в Эфиопскую страну и буду там жить на деревьях вместе с обезьянами…

Пауза. Жена не приняла шутки.

Ты любишь его?

Ж е н а. Не знаю. Во всяком случае, не так, как любила тебя. Не имеет значения. Я смертельно устала от тебя, Гайдар. Не могу больше!

Пауза.

Г а й д а р. Двадцать шестой год. Комсомольский клуб. Совпартшкола. Голубой дом. На крыльце девчонка в ярком сарафане. Сапоги с коротким обрезом, шинель, серый костюм. Тени смутные, далекие, далекие… Это были мы?

Ж е н а. Перестань! Не надо! Прошу тебя, не надо, Гайдар! (Плачет.) Умоляю тебя, уходи! Уезжай куда-нибудь подальше! Так будет лучше для нас всех.

Г а й д а р (подошел, положил руку ей на голову, провел ладонью по волосам). Слушай…

Ж е н а. Я слушаю.

Г а й д а р. Поправить ничего нельзя?

Ж е н а. Нет.

Г а й д а р. Все?

Ж е н а. Все, Гайдар.

Г а й д а р. Ладно, я уеду. (Подошел к пианино, открыл крышку, играет одним пальцем «Березоньку».)

В тишине повисают редкие, пронзительно высокие ноты — он играет на клавишах самого высокого регистра.

Перестал играть, закрыл крышку пианино, но мелодия не оборвалась, она продолжает висеть в воздухе, такая же чистая и пронзительная. Жена тихо плачет. Гайдар кинул через плечо полевую сумку, сунул в рот трубку, пошел к двери.

Ж е н а. За вещами потом зайдешь?

Г а й д а р. Ничего не надо. Две пары белья есть. Трубка. Табак. «Все мое ношу с собой». Прощай. (Уходит.)

Темнота.

Шаг атакующих…

Барабан…

Мелодия «Березоньки»…

1919 год. Декабрь. Местечко на реке Улла. Лазарет. На койке А р к а д и й. Из-под одеяла торчит забинтованная нога. По улице скачет кавалерийский отряд. Всадники все ближе. Слышен приближающийся цокот копыт и песня: