1919 год. Октябрь. Деревня Андреевичи. Помещичья усадьба. Комната на втором этаже. Следы поспешного бегства. На столе остатки еды, опрокинутые бутылки. За окнами еще слышны отдельные выстрелы, но ясно, что бой подходит к концу.

Стремительно распахивается дверь, вбегает А р к а д и й. Шинель нараспашку, головного убора нет, в руке маузер.

А р к а д и й (быстро осмотрел комнату, сунул маузер за пояс, подбежал к окну, распахнул его, смотрит в бинокль. Кричит вниз). Гей-гей! Сергунок! Дубовую рощу, что за рекой, видишь? Скачи к ней напрямик через поле. Перехвати Онищенко. Скажи — пусть возвращается. Скажи — я приказал. А то оторвутся далеко, как раз напорются на засаду. Дуй! Аллюр два креста!

За окном свист, удаляющийся топот копыт.

(Смотрит в бинокль. Уловил какой-то подозрительный звук внутри комнаты. Стремительный прыжок в сторону. Маузер опять в руке, направлен под кровать.) Кто там есть? Выходи! Вылезай, ну!

Из-под кровати вылезает перепуганная А н г е л к а.

Ты кто?

А н г е л к а. Горничная. Я горничная, пан командир. Горничная… Ангелка…

А р к а д и й. Зачем пряталась?

А н г е л к а. Не знаю, пан командир. Клянусь Иисусом! Как стали палить, так под кровать и полезла.

А р к а д и й. Хозяева где?

А н г е л к а. Нету хозяев, пан командир, еще в прошлом году из Андреевичей в Варшаву уехали. Меня оставили сторожить дом. Ей-богу, пан командир!

А р к а д и й. Не называй меня паном, какой я тебе пан. И не дрожи. Что ты дрожишь? Не бойся.

А н г е л к а. Я уже не боюсь, пан командир. Ой, какой же вы молоденький да хорошенький, пан командир…

А р к а д и й. Сказано: не называй паном. Кто здесь пировал?

А н г е л к а. Так офицеры же, пан… Ой, да как же вас называть-то?

А р к а д и й. Товарищ. Не пан, а товарищ. Поняла?

А н г е л к а. Поняла, пан командир. Офицеры в усадьбе стояли, пан командир. «Ангелка, принеси это, Ангелка, подай то…»

А р к а д и й. И ты подавала?! Они тут у вас двадцать человек до смерти, а ты…

А н г е л к а. Как им откажешь? Одна я в доме, пан командир, совсем одна…

Красноармеец Л е ш к а вводит в комнату В о р о н и н а. На Воронине испачканная учительская шинель, он слегка прихрамывает. При их появлении Ангелка начинает испуганно пятиться и незаметно исчезает.

Л е ш к а (весело). Гляди, командир, какую птицу изловили! Офицер не офицер… Прятался в клуне. Документов нет. Говорит — потерял. Спрятал, должно быть, или выкинул. Ребята хотели ликвидировать, я не дал, сказал, надо до командира, как он решит.

Пауза.

А р к а д и й (смотрит на Воронина с радостным изумлением). Иди, Лешка, присмотри за моим Буланкой, у ограды стоит…

Л е ш к а. Поговоришь?

А р к а д и й. Поговорю.

Л е ш к а. Ну-ну… (Уходит.)

А р к а д и й (улыбнулся лукаво). Швеция должна была признать себя побежденной, Великая Российская империя приобрела устье Невы, Кронштадт и северное русло исторического пути, связывающего Европу с Азией. И таким образом… Здравствуйте, Александр Васильевич!

В о р о н и н (узнает и не узнает). Голиков…

А р к а д и й (рапортует по-военному). Бывший ученик четвертого класса Арзамасского реального училища Аркадий Голиков.

В о р о н и н. Так это вы — командир? (Вдруг начинает истерически смеяться, вся его массивная фигура трясется, очки прыгают и соскакивают с носа.) Вы командир… Ко-ман-дир… Это прекрасно! Значит, я все-таки имею шанс. Если бы командиром был ученик второго класса Ольхович, он бы без церемоний пустил меня в расход, я ему систематически ставил двойки по древней истории. (Перестал смеяться так же внезапно, как начал.) Боже милосердный, до чего мы дошли! Я, Александр Васильевич Воронин, сорокалетний дворянин, коллежский советник, учитель истории, окончивший два факультета Московского университета, стою перед своим пятнадцатилетним учеником Аркадием Голиковым, и он вправе решить: жить мне или умереть.

А р к а д и й. Живите, Александр Васильевич! Живите и не обижайтесь, пожалуйста! Ребята погорячились. «А ля гер, ком а ля гер!» Помните, как вы защищали меня от нападок нашей француженки Сюзанны Ивановны? Вот была ведьма! Ведьма и ретроградка.

В о р о н и н. Вы тоже были порядочным шалопаем, Голиков. Способным, подающим большие надежды шалопаем.

А р к а д и й (декламирует).

За окнами топот копыт.

(Выглядывает в окно.) Ты что же это на рожон лезешь, Онищенко? Я тебе что приказал?

Снизу отвечают что-то не слишком почтительное.

Я тебе за такие слова… Вернемся в полк — рапорт подам! Вышли дозорных на Малинский тракт. Коней не расседлывать. Час отдыха, и уноси ноги. Смотри у меня!

В о р о н и н (после паузы). Ах, Голиков, Голиков, вы были таким милым мальчиком: веселым, шаловливым, не по годам развитым. Помню, как вы играли старика садовника в наивной детской сказке «Среди цветов» с трубкой в зубах, с бородой из мочалы…

А р к а д и й. Время пришло такое, Александр Васильевич, отчаянное время. Нужно переделать мир!

В о р о н и н. Совсем пустяк — переделать мир… (Прихрамывая, подошел к столу, сел.)

А р к а д и й (бросился к нему). Вам нужна помощь? Простите же меня, простите! Увидел, обрадовался, забыл спросить. Что вы здесь делаете? Как попали в Андреевичи?

В о р о н и н. Длинная история. Давно из Арзамаса?

А р к а д и й. С января.

В о р о н и н. И что же, матушка вас сама благословила?

А р к а д и й. Ну, не совсем благословила…

В о р о н и н. «Разыскивается мальчик с родинкой над правым глазом и шрамом за ухом»?

А р к а д и й. Вроде этого.

В о р о н и н. Значит, на этот раз удалось удрать подальше Нижнего?

А р к а д и й. Подрос, и опыта стало больше.

В о р о н и н. Что там в Арзамасе?

А р к а д и й. Все тридцать шесть церквей на месте, обыватели по-прежнему полощут в прудах белье, пожарный колокол на каланче отбивает время. Но уже и в наш богоспасаемый городишко стали проникать новые веяния. В училище заправляет ученический комитет. Кадеты наши чуть не полопались от злости, мы им поприжали хвосты. Часто вспоминали вас, жалели, что уехали. Вы-то уж наверняка были бы с нами. Вы один среди наших учителей умели понимать и поддерживать молодежь. Вы были нашим любимым учителем. Единственным любимым. Есть и ваша заслуга в том, что почти все наши хлопцы сразу же вступили в РКСМ: Нестроев, Каленовский, Гольдин, Терепыгин…

В о р о н и н. А Цыбышев? Он учился не в вашем, в седьмом классе. Вы не знаете о его судьбе?

А р к а д и й. Петя погиб. Умер от ран.

В о р о н и н. Он был в Красной Армии?

А р к а д и й. Конечно. Он был коммунистом.

В о р о н и н. Это был очень одаренный юноша… (После паузы.) Семнадцать лет я вдалбливал в головы своим ученикам, что Великая Российская империя вечна и непобедима, и почти все они стали ее разрушителями. Ирония судьбы.

А р к а д и й. Не горюйте, Александр Васильевич, мы сделаем для вас новую историю! И начинаться она будет так: «В октябре тысяча девятьсот семнадцатого года Великая Российская империя была побеждена и завоевана людьми, приобретшими начало и конец пути, который связал в одно целое Европу, и Азию, и весь мир!»

В о р о н и н. Ах, Голиков, Голиков, вы ужасающе молоды… Беретесь переделывать жизнь, но что вы знаете о жизни? Решаете судьбы людей, но что вы знаете о людях? Считаете себя марксистами, но вы не читали ни Маркса, ни Ленина, ни Плеханова.

А р к а д и й. Это верно, я не читал Плеханова, Александр Васильевич, но я часто по ночам смотрю на небо и вижу, что все оно усыпано пятиконечными звездочками.

В о р о н и н. Это мираж, Голиков, фата-моргана, игра больного воображения. Звезды имеют форму шара, круглого раскаленного шара. Вы больны, Голиков. Вся Россия больна! Только больной народ может позволить, чтобы им командовали пятнадцатилетние мальчишки. Впрочем, нам некого винить — мы, русские либералы, сами немало способствовали распространению этой заразы, сами насаждали ее.