С ы н. Ой, что-то не верится…

Г а й д а р. Да у меня справка дома есть. Вернемся — покажу. С печатью, штампом, как полагается… Управление Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Часть по службе высшего комсостава. Семнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцать третьего года. А внизу подпись: «Фрунзе».

С ы н. И про секретное задание там написано?

Г а й д а р. Гей-гей! Кто же в справках про секретные задания пишет? На то они и секретные. (Надевает мешок.) Пошли?

С ы н. Пошли. (Тоже надевает мешок.) Запоем?

Г а й д а р. Запоем.

С ы н. Солдатскую?

Г а й д а р. Ясно, солдатскую. (Поет.)

С ы н (подхватывает).

Шагая в ритме песни, Гайдар и Сын уходят. Уже из-за кулис доносится:

Темнота.

Мелодия «Березоньки»…

Шаг атакующих…

Барабан…

1923 год. Апрель. Москва.

Кабинет М. В. Фрунзе. Ф р у н з е за своим рабочим столом. Входит А р к а д и й.

А р к а д и й (отдает честь, рапортует). Товарищ заместитель председателя Реввоенсовета, бывший командир пятьдесят восьмого отдельного полка Голиков по вашему вызову явился.

Звонит телефон.

Ф р у н з е. Садитесь, Голиков.

А р к а д и й. Разрешите стоять.

Ф р у н з е. Если вам так удобнее — пожалуйста. (Взял трубку телефона.) Фрунзе. Хорошо. Через пять минут выезжаю. (Положил трубку, Голикову.) Три раза мне докладывали о вас адъютанты, дважды звонили из ЦК комсомола, и наконец я получаю от вас это. (Берет со стола листы бумаги.) «Благодарственное слово Красной Армии». В стихах. Если вы избрали поэтическую форму специально для того, чтобы привлечь мое внимание, вы достигли цели. Мне захотелось взглянуть на командира полка, который пишет заместителю председателя Реввоенсовета романы. Удивляюсь, как вам не пришло в голову приложить к этому букетик незабудок. Коротко и точно: чего вы хотите?

А р к а д и й. Разрешите остаться в строю!

Ф р у н з е. Это невозможно. Отдел высшего комсостава запросил решение медицинской комиссии Первого коммунистического госпиталя, где вы лежали в последний раз. Вы непригодны к строевой службе.

А р к а д и й. Врачи ошибаются, товарищ Фрунзе! Одно время у меня действительно что-то шумело в висках, гудело и губы дергались, а теперь прошло. Я совершенно здоров.

Ф р у н з е (командует). Смирно! Кругом! Кругом! Кругом! Закройте глаза! Руки вперед! Быстро!

Выполнив команды, Аркадий едва удержался на ногах, зашатался, ухватился за спинку стула. Звонит телефон.

(Берет трубку.) Да. Сейчас выхожу. (Кладет трубку, Голикову.) Вы не можете командовать людьми. (Надевает фуражку, давая понять, что разговор окончен.)

А р к а д и й (с отчаянием). Я не могу жить без армии!

Ф р у н з е (остановился, посмотрел на него внимательно). Сколько вам лет?

А р к а д и й. Девятнадцать.

Ф р у н з е. Когда вы успели получить полк?

А р к а д и й. В двадцатом, товарищ Фрунзе.

Ф р у н з е. В двадцатом вам было всего…

А р к а д и й. Шестнадцать, товарищ Фрунзе.

Ф р у н з е. Такое возможно только во время революции. В каком году вы вступили в Красную Армию?

А р к а д и й. В восемнадцатом, товарищ Фрунзе. Мне было четырнадцать, но я был крепким, рослым…

Ф р у н з е. И соврали, что вам шестнадцать?

А р к а д и й. Так точно.

Ф р у н з е. У вас никогда не возникало желание отстегнуть саблю, сдать маузер и пойти с ребятишками в лапту играть?

А р к а д и й. Так точно. Командовал не как Чапаев. Оступался, своевольничал, жестоко меня за это одергивали. Но все это пошло мне только на пользу.

Ф р у н з е. Того, кто зачислил вас в армию, не спросив документов, следовало бы отдать под суд.

А р к а д и й. Нельзя его отдать под суд, товарищ Фрунзе. Командир особого отряда товарищ Ефимов спит вечным сном в братской могиле, и шумят над ним прибрежные ветлы украинской речки Ирпень.

Звонит телефон.

Ф р у н з е (берет трубку). Фрунзе. Немного задержусь. Пусть начинают без меня. (Положил трубку, снял фуражку, сел.) Расскажите о себе подробнее.

А р к а д и й. Родился в городе Львове, рос в городе Арзамасе. В восемнадцатом подал заявление в партию большевиков. По молодости лет приняли условно, «вплоть до завершенности партийного воспитания». Кроме порыва, не было в ту пору во мне ничего твердого, определенного. Сбежал из дома, уехал с отрядом товарища Ефимова воевать за светлое царство социализма. Был его адъютантом, потом слушателем шестых Киевских командных курсов. А там петлюровщина… Двадцать девятого августа тысяча девятьсот девятнадцатого года под Киевом, возле станции Боярка, был убит мой лучший друг, командир шестой роты второго полка курсантов Яшка Оксюз. Не забыть мне то утро — дымное, тревожное… (Он почти забыл о присутствии Фрунзе, захваченный яркими видениями прошлого.) Он лежал меж истоптанных огуречных и морковных грядок. Уже розовая пена дымилась на его губах, и говорил он что-то уж совсем непонятное. Бормотал, шептал, мотал головой, хмурил брови. Но я знал и понимал, что торопится он сказать, чтоб били мы белых и сегодня, и завтра, и до самой смерти, что Петлюра убежит с Днепра, что Колчака уже прогнали за Волгу, что письмо к жене-девчонке у него лежит (да я и сам видел), торчит из кармана потертого защитного френча. И в том письме, конечно, все те же ей слова: прощай, мол, помни! Но нет силы, которая сломила бы Советскую власть ни сегодня, ни завтра! И это все. (Он сильно взволнован.)

Ф р у н з е. Сядьте, товарищ Голиков. Продолжайте.

А р к а д и й. В том бою я заменил Яшку. Был ранен, контужен, выздоровел, закончил курсы — дали батальон, потом полк. Воспитание мое продолжалось. Революция разожгла меня, как угли постепенно раскаляют попавший в золу железный гвоздь. О старой контузии и думать забыл, да, видно, она меня не забыла. Свалился с седла на границе Тана-Тувы, где гонялся по степям за бандами полковника Соловьева.

Ф р у н з е. Да, биография у вас необыкновенная.

А р к а д и й. Биография обыкновенная, товарищ заместитель Реввоенсовета, это время было необыкновенное. Красная Армия для меня — вторая мать. Что бы ни случилось, верен ей останусь до самой смерти. Больше ничего не умею и не хочу делать в жизни.

Ф р у н з е. Подобные речи раздаются в этом кабинете не впервые. Мы значительно демобилизуем армию. Многие заслуженные товарищи, стоя здесь, на вашем месте, били себя кулаками в грудь. Некоторые даже обвиняли нас в измене. Некоторые, расставшись с армией, начали зверски пить. Это трусость и дезертирство! Не следует забывать: мы не просто солдаты, мы солдаты Революции. Наша верность — не просто солдатская верность — верность Революции. Для меня это аксиома, надеюсь, для вас тоже. В рядах армии или вне ее наша служба добровольна и бессрочна. Я понимаю, вам сейчас трудно, у вас нет опыта мирной жизни, нет профессии. Я зачислю вас в резерв. На полгода. С сохранением содержания по должности командира полка. Это максимум того, что я могу для вас сделать.

Звонит телефон.

(Берет трубку.) Фрунзе. Освободился. Выхожу. (Кладет трубку, протягивает Голикову лежащие на столе листки бумаги.) Возьмите свое письмо. Лирика — это прекрасно, но существует реальная действительность. Она достаточно сурова в настоящее время. (Единственный раз позволил себе улыбнуться.) А стиль у вас, между прочим, своеобразный. Прочел с интересом. Ищите свое место в жизни, солдат Революции. (И опять строго.) Есть вопросы?

А р к а д и й. Вопросов нет, товарищ заместитель председателя Реввоенсовета.

Темнота.

Шаг атакующих…

Барабан…

Мелодия «Березоньки»…

1931 год. Август. Москва.

Комната Гайдаров. Друг против друга — Г а й д а р и Ж е н а. Он только что приехал из Крыма. На нем обычная полувоенная одежда, сапоги, через плечо полевая сумка, плотно набитая бумагами. Первый момент встречи миновал, но не принес облегчения. Главное впереди. Оба понимают его.