Эффекта не последовало.

Ни господин Стэникэ Ионеску, ни его друг Кристаке Чимпоешу словно бы и слыхом не слыхивали о существовании Теофила Стериу.

Поэтому Тудор Стоенеску-Стоян продолжал, напирая на каждое слово:

— …сказал моему другу Теофилу Стериу, ну, знаете, романисту, президенту Академии!.. Да, говорю, дорогой папаша Теофил, в политике и в делах я ничего не смыслю. Я вроде того путешественника из Норвегии, о котором рассказывал в тысяча шестьсот тридцатом году Гез де Бальзак: увидав первый раз в жизни цветущий розовый куст, этот норвежец не осмелился к нему подойти, изумляясь, что есть такие страны, где на ветвях вместо цветов распускается пламя…

Господин Стэникэ Ионеску и друг его Кристаке Чимпоешу наморщили лбы, силясь понять, что же это такое рассказал про норвежца Гез де Бальзак. Кристаке Чимпоешу, мирившийся дотоле со скромной ролью слушателя, не удержался и простодушно спросил:

— Как это? Розовый куст, а на нем заместо цветов огни? Про такое я еще не слыхивал.

— Не то, братец! — вмешался господин Стэникэ Ионеску с видом знатока, сожалеющего о досадной туповатости своего приятеля, земледельца и землевладельца. — Что за чушь ты порешь? Не понял, что ли, как дело было? Речь вовсе не про настоящий розовый куст. А про розыгрыш. Приехал к ним в страну чужак, вот они и решили его разыграть — подсунули ему фальшивый куст с газовыми рожками вместо цветов, чтоб обжегся…

— А-а, понимаю! — догадался Кристаке Чимпоешу. — Черт побери, чего только не взбредет людям в голову!

Тудор Стоенеску-Стоян, потрясенный интеллектом своих попутчиков, раскрыл газету и углубился было в чтение. Однако господин Стэникэ Ионеску не отставал.

С явным недоверием он продолжал расспросы:

— Стало быть, политикой не занимаетесь?

— Нет.

— И никакого отношения к этим мошенникам из правительства не имеете?

— Нет.

— Ну, тогда другое дело. Понимаю и принимаю к сведению! — понял и принял к сведению господин Стэникэ Ионеску, которого не смутила односложность полученных ответов. — Прощенья просим. Но раз уж вы, стало быть, независимый, вроде белой вороны, то вот вам потрясающая тема для статьи в газете. Вся страна рот разинет, увидев, до чего докатилось правительство. Вот была бы потеха!.. В других странах, сударь, правительство, когда случается такой скандал, без лишних слов берется за шляпу: «Вы правы, мы сматываем удочки. До свидания!» И страна отвечает: «Адью и скатертью дорога!» И, таким образом, освобождается место для тех, кто и умом покрепче да и лицом покраше, чем господин Эмил Сава, наш префект и визирь, который самолично творит суд и расправу… Жаль, не могу я рассказать вам эту историю в подробностях. В двух словах ее не передашь. А мы уж и приехали, надо выходить. Оставьте мне ваш адрес, я документик в Бухарест пришлю! Правительство на воздух взлетит, если сумеете фитилек поднести!.. Пошли, Кристаке, дорогой, как бы не опоздать!

Приятели пожали ему руку и сошли на пустынной станции. Господин Стэникэ Ионеску удалялся со скромным видом — неведомый соотечественниками гений, не скажешь, что он и есть тот человек, который мог бы поучить Бриана, как установить в Европе мир, и в один момент свалить правительство, обнародовав потрясающий документ. Уже издали, из-за акаций, пожухлых от засухи и белых от пыли, друзья, усевшись в экипаж иной эпохи развития средств передвижения, помахали Тудору платком.

Тудор Стоенеску-Стоян сердечно им ответил. Ему подумалось, что начало как-никак доброе. Еще по дороге к месту назначения он успел обзавестись друзьями, знакомыми, которые могут оказаться полезны. Люди простые, невежественные, но при всем том задолжавшие банкам и хищным кредиторам, а значит, возможный процесс и потенциальные клиенты. Однако ему сразу же стало ужасно совестно своих скаредных профессиональных расчетов и мелкого тщеславия, из-за которого он решился соврать, выдав Теофила Стериу за своего дружка-приятеля и украв у него историю Геза де Бальзака про норвежского путешественника. Он постарался отогнать эти мысли прочь.

Паровоз, совершавший, надо думать, свой последний путь перед тем, как отправиться в исторический музей экспонатом для потомков, придушенно пыхтел, взбираясь на вершины холмов. И с неожиданной резвостью и проворством скатываясь со склонов вниз, приходил в себя, успокаивался; пронзительно кричал, чихал, свистел и снова, Выбрасывая тучи густой копоти, напрягаясь всеми трубками и клапанами, вползал на холм.

Тудор Стоенеску-Стоян в одиночестве стоял у окна; позабыв горькие мысли и угрызенья совести, только что мучившие его, перенесся, по примеру Стэникэ Ионеску, в другую, воображаемую жизнь и уже выступал против Бриана с обвинительной речью, которая должна была потрясти Европу. Он даже помогал себе жестами:

«Вот кто вы такой, господин Бриан! Вы раб собственного красноречия. Раб и жертва. Вы дали увлечь себя словам. Красивым фразам. Но где же решение? Человек конченый решать не может. А вы — конченый человек!»

И в тряске вагона, в скрежете ветхих оконных решеток, в дребезжании плохо закрепленных стекол ему слышится нарастающий гул: это рев толпы сливается с громом аплодисментов. Он скромно улыбается и отступает от окна, как бы благодаря невидимую аудиторию. И тут же, упав духом, возвращается к действительности, отбрасывая от себя эти несусветные видения.

Никогда у него не будет случая сделать выговор Бриану или хотя бы просто увидеть наяву знаменитый окурок сигареты в уголке рта и лацканы пиджака, осыпанные перхотью. Никогда не встретить ему ни Бриана, ни кого бы то ни было из тех, чьи фотографии появляются в тысячах газет, издаваемых на всех языках мира. А если, по прихоти случая, он и окажется рядом с другими, более скромными знаменитостями местного значения, вроде вчерашней троицы, то, стараясь остаться незаметным, робко забьется в угол и решится разве что на внутренний монолог.

Возможности его куда скромнее. Притязания — умереннее. И счастье — совсем близко.

Может быть — в этом патриархальном городке, чьи крыши едва проглядывают сквозь зелень фруктовых садов.

Он облокотился о раму окна.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Только что перед ним возвышался красноватый холм с осыпями глинистой земли, заросший осотом и колючим кустарником, побуревшим от зноя. И вдруг, под мальчишеский посвист паровоза, перевал вдруг раздался вширь, и глазам Тудора Стоенеску-Стояна открылась очаровательная долина.

Это и впрямь походило на волшебство.

Меж покрытых галькой берегов металлическим блеском отливала река. Ровно вытянутыми рядками лежало на лугу свежескошенное сено. В окно вагона волнами врывался пряный аромат созревших трав.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Показались улочки, укрытые тенью ореха и лип, домики, прятавшиеся под игрушечной дранкой, люди, крошечные, словно муравьи. Посреди площади, в окружении тополей и каштанов, возвышалась старинная церковь, основанная каким-нибудь древним господарем, может, Штефаном Великим, а может, Александром Добрым. Маленькое деревенское кладбище, заросшее сочной травой, походило на сад, огороженный ради цветов и кустов, а отнюдь не из страха перед тем грозным, необъяснимым концом, каким обычно представляется смерть.

Все здесь дышало простотой, стариной и благоразумием, словно страницы летописи, которую пролистали от начала к концу и дошли до седой старины, когда на берег реки, у серебряной глади вод, сошлись воеводы и сотники, лучники и рабы, купцы и служилые бояре, чтобы поставить себе каменные дома и основать град. Казалось, что здесь, в стороне от торной дороги века, почти ничего не изменилось с тех пор. Может быть, здесь нашли себе приют отвага и доблесть тех далеких лет. Может быть, здесь, в тени старых дубов и платанов, укрылось блаженство, неподвластное переменам и тревогам, пощаженное неурядицей времен, алчностью людей и суетностью соблазнов.

«Патриархальный город» двигался ему навстречу.

Маленькая девочка у шлагбаума махала платочком, поздравляя с радостным, счастливым прибытием.

Перевод К. Бабицкого.