Тудору Стоенеску-Стояну было приятно себя слушать.

Он был уверен, что ученик Джузеппе Ринальти расскажет всему классу, с каким благородством и доброжелательностью он вступился за него перед невежественным родителем.

— А отец? — спросил ученик, недоверчиво нахмурив густые брови. — Что решил отец, господин учитель?

— Точно не скажу. Все-таки дело это семейное, посторонние тут не в счет. Я свой долг выполнил. И думаю, что он серьезно задумается, прежде чем принять решение. Вот что может ответить тебе учитель.

— Я отнимаю у вас время?

Ринальти Джузеппе не добавил: «господин учитель». Теперь он разговаривал с писателем, а отнимать время у писателя боялся.

Тудор Стоенеску-Стоян махнул рукою: «Чего уж там!» — как будто от доброты душевной решил пожертвовать самым драгоценным своим достоянием — временем.

— Впрочем, я постараюсь быть краток. Вам известно, каково мое положение дома. Мой отец — итальянец лишь по имени и содержит кофейню. А я не хочу содержать кофейню и чувствую себя итальянцем не только по имени. Два года я самостоятельно изучаю итальянский язык со словарем и грамматикой. Уже неплохо умею писать и читать. Я послал письмо Габриеле д’Аннунцио…

Тудор Стоенеску-Стоян улыбнулся.

Ринальти Джузеппе продолжал:

— …и получил от него ответ. Этот ответ меня подбодрил. Вы позволите показать вам письмо?

Тудор Стоенеску-Стоян уже не улыбался. Он с любопытством взглянул на этого кудрявого мужичка, который переписывается со знаменитым Габриеле д’Аннунцио и ни за что на свете не желает быть содержателем кофейни.

Ученик с трудом вытащил из узкого нагрудного кармана книжечку в твердом переплете, где хранилось письмо. Развернул его и протянул, словно дорогую реликвию.

При всем своем слабом и приблизительном знании итальянского, Тудор Стоенеску-Стоян тем не менее понял, что письмо было дружеское и теплое; ответ честного и великодушного человека, обнаружившего в мальчике настоящего мужчину.

— Я уже сказал вам, что письмо это меня ободрило, — произнес ученик Ринальти Джузеппе, бережно складывая письмо и пряча его вместе с книжечкой у себя на груди. — Видите ли, с малых лет я очень много читал, а недавно начал писать. Моя мечта — стать писателем. Но не здесь, и Румынии, а в Италии. Моя кровь зовет меня домой! — заключил он патетическим восклицанием, но тотчас осекся и покраснел.

— В таком случае, очень жаль, но я не знаю, чем бы я мог тебе помочь, — произнес Тудор Стоенеску-Стоян со странным чувством пробуждающегося раздражения.

— Вы можете мне помочь, господин Стоенеску-Стоян. В этом городе мне больше не к кому обратиться… Взгляните!..

Он указал рукой на видневшийся в окне холм Кэлимана, склоны которого припорошила первая изморозь. Рука была в чернилах. Он покраснел и, оборвав театральный жест, спрятал руку. Однако продолжал:

— Видите этот холм, господин Стоенеску-Стоян! Он отгораживает меня от всего мира. От моей настоящей родины. Я еще мальчишка. А мальчишку никто не станет слушать. Я подумал, что у писателя должно быть доброе сердце. Что у него можно попросить совета. Из итальянских газет — я на свои деньги покупаю «Ла Стампа» — я узнал, что объявлен конкурс для итальянских детей, выросших за границей. Конкурс проводится по возрастам и годам обучения… Всем дается одна и та же тема: «Что чувствует маленький итальянец, родившийся и выросший вдали от родины, и в чем его долг». Назначено двенадцать стипендий. Победители приглашаются в Италию для завершения образования за государственный счет, оплачивается проезд, содержание, одежда — все-все, даже карманные расходы. Есть, правда, два условия, такие, что я не знаю, смогу ли их выполнить. Первое: согласие родителей. А я вряд ли смогу убедить синьора Альберто отказаться от его намерений.

— Ринальти! — сурово прервал его Тудор Стоенеску-Стоян. — Ребенок не смеет говорить о своих родителях в таком тоне.

— Прошу прощения… — Джузеппе Ринальти не стал останавливаться на такой мелочи. — Второе условие: все стипендиаты обязуются по окончании курса вернуться обратно, чтобы по-прежнему выполнять свой долг на чужбине. Не знаю, смогу ли я выполнить это условие. Боюсь, что не сумею разлучиться с Италией.

— Ты пока еще и не уезжал, Ринальти! — заметил с иронией и необъяснимой злостью преподаватель румынского языка и литературы.

— Работа у меня с собой! — продолжал ученик так, будто, выполнив эту формальность, он уже не имел повода сомневаться в результате. — Вот! Написана по-итальянски. Но у меня есть и румынский перевод. Я просил бы вас ее прочитать. И сделать замечания, которые сочтете необходимыми. А если она заслуживает того, чтоб быть посланной на конкурс, и если получит премию и мне предоставят стипендию, то я буду просить господина Тудора Стоенеску-Стояна, писателя, обратиться к Тудору Стоенеску-Стояну, учителю, чтобы тот убедил синьора… моего отца разрешить мне уехать…

От застенчивости, с которой ученик Ринальти Джузеппе входил в эту дверь, не осталось следа.

Его уверенный, решительный тон резал слух Тудора Стоенеску-Стояна, преподавателя и писателя. Этот малый казался ему чересчур уж самоуверенным!

— Ну, что ж, поглядим…

Школьник достал две тетрадки. Положил их на край письменного стола.

— Прочитайте, когда у вас будет время. Но я должен предупредить, что работа должна быть в Риме к тридцать первому декабря. Так что отослать ее нужно не позже пятнадцатого.

«Этот молокосос еще назначает мне сроки!» — с растущим чувством непонятного недовольства подумал преподаватель и писатель Тудор Стоенеску-Стоян.

Ринальти Джузеппе взял со стула свою фуражку:

— Не смею более отнимать у вас драгоценное время. Имею честь кланяться!

Он повернулся на каблуках и затворил за собою дверь.

— Скотина! — пробормотал Тудор Стоенеску-Стоян.

Он раскрыл тетрадь с румынским текстом сочинения и из праздного любопытства принялся ее перелистывать. Прочел наугад строчку здесь, строчку там. Потом открыл первую страницу.

— Скотина! — произнес он, дойдя до последней строки, и, не выпуская тетради из рук, прочел работу до конца.

Скотина! Нет, эта работа не заслуживала отметки отвратительно, ни с тремя, ни с двумя, ни даже с одним восклицательным знаком. В ней чувствовалось горячее, свежее, живое дыхание, исполненное тоски по родине. Восторг действенного оптимизма, прорвавший элегическую грусть. Скотина!

Тудор Стоенеску-Стоян, скомкав свои оставшиеся чистые листы, швырнул в корзину.

И остался сидеть как сидел, а перед ним лежали две тонкие тетрадки. Что-то отмершее и недоброе шевелилось в его душе, — неявная, но уже начавшаяся разрушительная болезнь мешала ему порадоваться этому открытию, не давала испытать то чувство, которое испытал охотник в бог весть какой северной легенде, когда ему довелось увидеть чудо из чудес — цветок папоротника. Цветок, которого никто никогда не видел и больше уже не увидит. Напротив, перед его глазами стоял всего лишь малопривлекательный, угловатый подросток Джузеппе Ринальти; а в ушах звучал его неприятный голос, раздражающе самоуверенный. Пожалуй, начиналось нечто похуже прежних безобидных выдумок — мнимых друзей, мнимых романов. Однако он еще не понимал, что болезни порой ведут себя поначалу коварно; незаметно, невинно проникают вовнутрь, чтобы в полную силу проявиться поздней, когда будет уже слишком поздно, когда здоровье будет подорвано окончательно.

Он с досадой оттолкнул тетради.

Карандаш в его руке машинально чертил на промокашке арабески, которыми всю эту неделю он заполнял невольные паузы, споткнувшись на третьей строке. Только теперь он заметил, что на листке уже нет свободного места. Рисунок, повторяемый бессознательным движением руки был один и тот же. Свернувшиеся змеи. Виноградные лозы. Голова с удлиненными глазами и огромными тенями. Одна голова, другая, еще и еще. Вроде бы ничего особенного. Бессмысленная путаница линий и теней. И все-таки это что-то напоминало. Что-то знакомое, где-то виденное — то ли на темно-синем мраморе столика в кофейне «Ринальти», то ли в альбоме репродукций Тулуз-Лотрека. Когда? Как? Что за нелепые ассоциации! И при чем тут Пику Хартулар, несносный горбун, наглый сноб и собиратель ядовитых анекдотов?