Он встал и, заложив руки за спину, прошелся по комнате.

Поглядел в окно на вершину Кэлимана, на его кручи, припорошенные первым снежком. По краю забора, мягко ступая, крался серый кот, направляясь к условленному месту, где его ждала какая-нибудь Тигрета, Лолета или Моацэ. Скотина!

В раздражении безвестный мученик Тудор Стоенеску-Стоян с отвращением отвернулся от окна и окинул взглядом книжные полки.

Стояли там и книги Теофила Стериу. Много. Целая полка. Романы, повести, рассказы: об эпохе Александра Доброго, из времен великой войны и даже на актуальную тему — о событиях прошлого года. Скотина!

Удается же некоторым писать и писать — неизменным напором воды из водопроводного крана, который забыли закрыть. По словам Юрашку, все очень просто: «Он садится за стол и пишет; я сажусь к мольберту и малюю!» Скоты!

Ключиком, который он всегда носил с собой, Тудор Стоенеску-Стоян отпер потайной ящик письменного стола.

Извлек оттуда несколько номеров литературно-художественно-общественно-политических журналов неопределенного толка, где и он опубликовал несколько серых общественно-литературно-критических статей и два очерка, на которые никто не откликнулся ни словом. Они принадлежали его прошлому. Теперь уже давнему. Это было пять-шесть лет назад, в первые два года после получения им обоих дипломов. Журналы печатались на средства самих сотрудничавших. Дольше третьего номера не просуществовал ни один. Их никто не покупал, никто не читал, разве что кое-какие друзья и знакомые кое-как сотрудничающих, каждый из которых был обязан обеспечить хотя бы две дюжины подписчиков. Тудор Стоенеску-Стоян без тени волнения прочел в содержании свое имя. Прочел и свои общественно-литературно-критические статьи. Прочел оба очерка. Сомнений не было! И он устыдился грехов прошлого. Все они заслуживали одной-единственной оценки: Отвратительно! С двумя или тремя восклицательными знаками.

И все же отдельные имена, что фигурировали в содержании, не канули в Лету, он каждый день видит их на обложках книг, выставленных в витрине книжной лавки «Мирон Костин». На этих книгах нет клейма Отвратительно! Напротив, некоторые из них опоясаны цветной бумажной лентой, на которой красными буквами напечатано: «Огромный успех! Второе издание. Шестая тысяча. Удостоено премий Румынской Академии и Союза румынских писателей». Скоты!

Мученик от литературы, застрявший на третьей строке, с отвращением швырнул безликие, убого оформленные журналы обратно в ящик; повернул ключ и сунул его в карман пиджака. По крайней мере, у него была твердая уверенность, что о них-то уж никто ничего не знает, никто ничего не слыхал и даже те, кто когда-либо держал их в руках, давно позабыли про эти занудные писания безвестного дебютанта.

Присев за письменный стол, он скомкал тринадцатый лист, на этот раз даже не трудясь скреплять приговор знаменательным росчерком.

Начал новую страницу — и споткнулся на третьей строке.

Жирно перечеркнув страницу, Тудор Стоенеску-Стоян сознался, что в результате этих упорных и прямо-таки героических семидневных попыток он, пожалуй, приобрел право, и не без шансов на успех, написать роман о человеке, который не способен написать роман.

Это было бы весьма занятное автобиографическое произведение.

Не понадобилось бы ни вдохновения, ни фантазии, ни особого мастерства. Роман можно было бы просто-напросто наговорить в диктофон, как поступают, по слухам, некоторые писатели-авангардисты вроде Блэза Сандрара, автора нашумевших в Париже статей в защиту модернизма, очищенного от шлака застарелых предрассудков. Вот он наговаривает книги в диктофон, садится в автомобиль, приспособившись править одной рукой (другую он потерял на войне), или отправляется на край света к антиподам. Но Тудор Стоенеску-Стоян не имел права растрачивать себя на подобные экстравагантности. Ему надо написать роман плотный, добротный, проявив тщательность и терпение гранильщика алмазов, и, насколько возможно, исторический.

Госпожа Лауренция ходила в своих войлочных туфлях на цыпочках — ведь он пишет роман. Адина Бугуш спрашивала его с заботливой деликатностью, покойно ли ему дома, будучи уверена, что он пишет роман. Санду Бугуш был счастлив тем, что пригласил сюда друга, который сможет спокойно написать свои пять-шесть романов. Их стало уже пять или шесть! С особым, хотя и неназойливым интересом и сочувственной улыбкой осведомлялись о его трудах Иордэкел Пэун, педагоги в канцелярии лицея, коллеги по адвокатуре, пескари за столом в кофейне «Ринальти», барышни на выданье, дамы, что глядели на него прищурившись, когда он раз в неделю входил в зал кинематографа; и даже живой труп — Пантелимон Таку спросил однажды, много ли героев у него умирает, в каком возрасте и от каких болезней, а под конец порекомендовал ему не переутомляться. Скотина!

Еще месяц назад в официальной городской газете «Кэлиман» проскользнуло сообщение, что «известный бухарестский писатель, журналист, адвокат и профессор Тудор Стоенеску-Стоян окончательно обосновался в нашем городе, решив посвятить себя своим литературным трудам. Рискуя оказаться нескромными, мы все-таки рады сообщить нашим читателям, что один из романов задуманного им обширного исторического цикла будет посвящен этому патриархальному уголку нашей родины, хранителю национальных традиций». Тудор Стоенеску-Стоян отлично знал, кто дал эту информацию. Конечно, Санду Бугуш, который стремился подготовить наиболее благоприятную обстановку для его вступления в партию. Скотина!

Тудор Стоенеску-Стоян перевернул чистый лист оборотной стороной, — так больной, мучимый бессонницей, переворачивает подушку в надежде поскорее уснуть. Сменил перо. Подумал. Взял авторучку. Да! Он уверен, что Теофил Стериу пишет свои романы только авторучкой. Скотина!

И тут сердце Тудора Стоенеску-Стояна вдруг встрепенулось. Но не потому, что наконец-то его осенило вдохновение. Он услышал приближающиеся шаги. Кто-то явился избавить его от страданий…

Он прикрыл чистые листы промокашкой и, не дожидаясь стука, крикнул: «Войдите!»

В дверях появилась смуглая служанка и, глупо скаля зубы, объявила, что его хочет видеть какой-то ученик. Стоит на своем. И нипочем не хочет уходить.

— Ученик так ученик! — Тудор Стоенеску-Стоян был рад и этому. — Скажи, пусть войдет!

Ученик долго топтался в прихожей, вытирая ноги. Затем послышалось шуршание снимаемой шинели, и только после этого чья-то рука осторожно нажала на ручку двери.

— А! Это ты, Ринальти? Что у тебя?

Джузеппе Ринальти не осмелился сделать больше двух шагов. Вся его энергия ушла на борьбу со служанкой и госпожой Лауренцией, соблюдавшими строгое предписание насчет тех часов, когда Тудор Стоенеску-Стоян «работает» над романом.

На стуле перед письменным столом вырос великан из трехстворчатого зеркала — Гулливер в стране лилипутов.

На этот раз, однако, он держал себя как великан-доброжелатель, сохранивший нежные воспоминания о другом, крошечном и обиженном Гулливере, которым был недавно. Жалкая скотина!

— Ну же, смелей, Ринальти! Подойди поближе. Присаживайся на этот стул…

Ученик не счел возможным сесть в присутствии преподавателя, который, сравнительно с прочими, был еще и великим, необычным писателем. И осмелился лишь положить на стул свою фуражку.

Кашлянул. Заметив у себя на пальце фиолетовое чернильное пятно, спрятал руку за спину.

Это был невысокий плотный мальчик с шапкой каракулевых, как у всех Ринальти, волос, скрывавшей лоб почти до самых густых бровей. Крупные, грубоватые черты лица, почти лишенные детской округлости и мягкости, делали его похожим на мужичка, упрямого и не слишком симпатичного.

— Господин профессор, я пришел к вам домой, потому что хотел поговорить не с учителем, а с писателем. К учителю приходил на прошлой неделе мой отец.

— Верно, Ринальти! Твой отец приходил сказать мне, что хочет забрать тебя из школы. И согласился оставить тебя самое большее до конца года. А затем заберет и будет обучать ремеслу, чтобы со временем передать фирму в твои руки. Это он и хотел объявить учителю. Но учитель посоветовал ему не делать этого. Ты мальчик добросовестный. Подаешь надежды! Остается посмотреть, насколько эти надежды оправдаются и не обманулся ли я в тебе…