Чары Феди Воронцова

Новгородский архиепископ Макарий еще при жизни Ивана Шуйского был назначен митрополитом всея Руси. На этот раз, ничего не объясняя, он со всех городов согнал святителей на выборы «своего человека». Впрочем, никто не противился: давно уже все были наслышаны об учености Макария, его милости к простолюдинам и заступничестве за сирых и убогих. В Новгороде он добился снижения податей, более дешевых цен на хлеб. Народ благоговел перед ним. Послушать его речи, исполненные простоты и мудрости, стекались в храм со всех концов Руси, а уж в знании божественных писаний ему не было равных.

Переселившись в Москву, Макарий понял, что попал в ловушку, и запоздало вздыхал о покинутом Новгороде. Там он осуществил свою мечту: собрал воедино все божественные книги, какие обретались на русской земле. Более тринадцати с половиной тысяч листов насчитывалось в «Четьи-Минеях» — книги Ветхого Завета, жития и поучения святых людей объединил он в этом труде, одних только житий насчитывалась тысяча триста. В Новгороде Макарий сплотил вокруг себя многих просвещенных людей. Это и дворянин Адашев, поставлявший ему редкие книги из дальних стран, и знаток летописей дьяк Толмачев, и священник Сильвестр, и просвещенный боярин Василий Тучков. Вместе они обрабатывали, переписывали и переводили знаменитые сочинения седой старины.

Теперь в Москве Макарий оказался один. Правда, некоторых соратников он сумел переманить в столицу, и все же был связан по рукам и ногам: и в Думе, и даже на своем подворье за ним следили соглядатаи Шуйских. «Измена» двух первых митрополитов — Даниила и Иоасафа, которых они считали «своими старателями», сделала властителей подозрительными даже к самым, казалось, близким людям.

Макарий бился в их тенетах, как муха в паутине; привыкший говорить то, что думает, теперь он взвешивал каждое слово. А тут еще засевшее занозой в сердце воспоминание об Иоасафе, которого он бросил в самый страшный момент его жизни, и косые недоверчивые взгляды юного государя в Успенском соборе: ведь именно Шуйские предпочли Макария его любимому святому отцу Иоасафу! Именно его, Макария, избрали в те дни, когда Иоасафа заточили на Белоозере!

Прошел уже почти год жизни в Москве, а Макарию по-прежнему казалось, что он справляет службы под стражей. Первосвятитель ловил липкие взгляды послухов[46], недоверчивые, холодные — прихожан, любивших простодушного Иоасафа, но всего более его тревожили убегающие глаза юного государя. Он должен был растопить эту холодность и недоверие, расположить мальчика к себе. И не ради своего благополучия — ради будущей Руси. Быть может, мученик Иоасаф простит его, когда он продолжит начатое им воспитание в юном великом князе самодержавного монарха, главы единого вселенского православного государства.

Но Ваня выздоравливал медленно. Причиной его болезни был не физический недуг, а тот душевный надлом, который пережил он в страшную ночь после рождественских праздников. На высоком выпуклом челе его пролегли тонкие морщинки, еще заметнее стали синие жилки на висках. Что-то жесткое проступило в горбоносом профиле, в тонкой линии губ, кончики которых теперь редко поднимались в улыбке. Худенький, он возвышался над сверстниками и в свои двенадцать лет казался пожилым. По-взрослому держался он и в кругу детей, которых Шуйские отбирали теперь с особым тщанием в семьях своих прихлебателей.

Обычно Ваня отсиживался в сторонке, равнодушно наблюдая за шумными играми, которые когда-то сам так любил. Мысли его витали где-то далеко отсюда. В них чередой проходили все близкие люди, умерщвленные Шуйскими, и тогда глаза его сверкали горячими углями; или же всплывали редкие минуты былого счастья с родителями, и мальчик зажмуривался, чтобы подольше удержать их перед собой.

Однажды он с неохотой открыл глаза, расставаясь с милым образом матери, который удалось вызвать в памяти, — и вдруг увидел перед собой женственно красивое лицо своего рынды Федора Воронцова, который, хотя и был на несколько лет старше Вани, но тоже любил носиться по саду, а особенно показывать свою ловкость в кулачном бою.

Ване почудилась усмешка на этом живом выразительном лице. Ему показалось, что Федя угадал его мысли, самое дорогое и сокровенное для него.

— Чего тебе? — почти враждебно спросил Ваня, разглядывая сощуренные глаза в длинных ресницах, тонкий нос с изящными ноздрями, волнистые волосы, то и дело лихим кивком отбрасываемые назад. Это лицо почти магически притягивало к себе постоянно меняющимся рисунком длинных бровей, изгибом ярких губ.

— Да надоели мне эти остолопы, недоумки чванные! Ума ни на грош, а в разговорах одно: кто кого породой выше.

Такое суждение понравилось Ване, и он уже милостивей взглянул на отрока, который сам принадлежал к знатной и родовитой фамилии, но, видимо, не больно это ценил. Его отец заседал в Думе, хотя не в первых рядах — значит, в лакеях у Шуйского не ходит. Это тоже располагало. Ваня презирал боярскую драчку за места у трона, невежество и жадность государственных советников, прикрываемые напускной важностью.

— Позволь, государь, посидеть рядом, набраться от тебя ума-разума. Ты же дюже грамотный, — попросил Федя, угадывая растущее расположение Вани, — а то я от этих балбесов и сам уже обалдел.

— Сиди, небось, место не просидишь, — сдержанно разрешил Ваня. Ему приятно было смотреть в большие темные глаза с поволокой. Радовала и неприкрытая Федина лесть — Ваня еще по-детски не умел отличать ее от искренней сердечной похвалы. — А ты откуда знаешь о моей грамотности?

— Слухами земля полнится, — уклончиво ответил Федя.

Ваня захотел проверить, насколько Воронцов умен и знающ, но скоро убедился, что, критикуя других, Федор сам круглый невежда.

— Да ты не выспрашивай меня, я в науках не кумекаю: откуда у моего отца деньги на книги? Это ты, государь, можешь сидеть по монастырским библиотекам, сколько влезет, а у нас кроме псалтыря ничего нет. Зато отец на счетах дюже дошлый, да вот жалость: счет ведет только чужим деньгам! А у самого-то в одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи! — и Федя залился беззаботным смехом.

Ване понравилась даже эта его беззаботность: она отвлекала от тяжелых мыслей, давала краткий отдых измученной душе. День ото дня он открывал в юноше все новые сомнительные черты: леность, безалаберность, злоязычие, эгоизм, желание высмеять других, а себя выставить в лучшем свете. Но это не мешало ему все больше и больше привязываться к Феде, как случается с одинокими и обездоленными детьми, лишенными родственной заботы: на любое существо — будь то человек или собака — они могут перенести всю силу ни на кого не растраченной любви и ласки. А это был почти сверстник, да еще с таким веселым нравом и ангельской наружностью.

Скоро Ваня уже просто не мог обходиться без обожаемого Феди: считал время, когда снова сможет оказаться рядом, разговаривать и упиваться болтовней самовлюбленного юнца. А тот сразу заметил это и постарался как можно выгоднее использовать для себя.

— Слушай, государь, а почему меня нет в твоей свите, когда ты заседаешь в Боярской Думе? Окружили тебя тупыми уродами, смотреть противно. А ведь, если поразмыслить, твоя мудрость прекрасно сочеталась бы с моей внешностью, — Федя для наглядности состроил томную мину и поиграл мускулами на руках. — Подумай над этим.

Ваня в тот же день имел разговор с Андреем Шуйским, и тот, окинув государя насмешливым взглядом, согласился, хотя и сделал замечание, от которого мальчик вспыхнул маковым цветом:

— Пусть стоит хоть за троном, если это тебе, государь, надобно. Только смотри, великие князья на Руси никогда не интересовались мальчиками.

Первобоярин сдержал свое обещание. Однако перед этим он вызвал Федора Воронцова на свое подворье, принял его, развалясь в качалке и, не предлагая сесть, объявил, вприщур оценивая красавца:

— Ладно, так и быть, включу тебя в великокняжескую свиту, но смотри, баш на баш: в ответ на мою милость будешь делать то, что велю! Познакомь его с радостями великокняжеских утех, чтоб не лез в государственные дела, а развлекался! О державе есть кому и без него позаботиться! Можешь скакать с ним по городу во весь опор, не беда, ежели кого из простолюдинов подавите. Пусть народ знакомится с государем!.. Неплохо, если в каком углу прижмете смазливую девку, ясно? Пусть учится! Когда умишко под бабьими юбками растрясет, веселее станет, не будет на нас, бояр-благодетелей своих, волком смотреть. Смекаешь, парень?!