Ч.2. 13. Шизофрения обыкновенная

Дикие лебеди

Сколько раз, глядя в небо, в которое улетели ее братья, Элиза мечтала вот так же полететь ввысь. И лишь только потому, что она родилась не мальчиком… положим, она сама виновата, что теперь братья летают, вместо того, чтоб занимать подобающее им место во дворце. Каким именно образом, она не знала, но наверняка виновата. Кто же еще?

Но ведь они летают!

Вернувшись домой с закатными лучами, они начинают жаловаться и ныть. И ветер, дескать, не тот, и еда не вкусна, и жен в небе не найти.

Но ведь они летают!…

Много позднее, выйдя замуж за принца, сплетая нить за нитью в его, пронизанном завистью, дворце, слушая ворчание свекрови и королевских невесток, она лишь плотнее смыкала губы и вздыхала. Остаться наедине с собой ей удавалось по ночам. Тогда, встав с кровати, подходила она к окну и долго-долго смотрела в черное небо, вспоминая о тех, которые летают…

Хотелось бы туда, но — но! — она действительно любила своего мужа и боялась потерять его — до заикания, до дрожи в коленках. И что по сравнению с этим полеты, небо и описание красот, когда чудо — вот оно, ходит рядом, живое и теплое, и к нему можно прикоснуться.

Стамбул, 2011.

— Я знал, что гордость не позволит ей признать мою правоту, и сначала она будет чувствовать себя оскорбленной. Но я рассчитывал на то, что со временем она вспомнит, как хорошо нам было. Теперь, когда уже ничего нельзя изменить и когда от нее больше ничего не зависит — ни долг, ни чувство вины не сможет быть аргументом против меня. Ведь, приняв решение за нее, я освобождаю ее от них.

Теперь, когда для старых знакомых она мертва — ни семья, ни кто-либо еще не может требовать от нее исполнения какого-либо долга. Это свобода, о которой я сам бы мечтал, и теперь я подарил это ей.

— И что?

— Как ты понимаешь, происшедшему она не обрадовалась. Первое, что она сделала, проснувшись — ударила меня в… было больно.

Птичка покраснела.

— А… а потом?

— Несколько дней она кричала, швыряла в меня всем, что попадало ей под руку, и ругалась. Я хорошо знаю русский язык, я думал, что хорошо знаю русские ругательства, но там были некоторые выражения, которые… наверно, новые.

— А дальше?

Только спросив, она поняла, что возможные ответы связаны с очень интимными вещами. Ведь он жил с этой женщиной. И значит…

Воображение быстро дорисовало ей сцены, которые даже не должны бы приходить в голову порядочным девушкам. От этого ей захотело провалиться сквозь пол, только побыстрее, пока господин Новази не успел разглядеть, что творится у нее в голове и не выгнал из кабинета.

Господин Новази, однако, был невнимателен и даже не заметил ее смущения.

— А потом, Птичка, я понял, что угодил в западню. И это заняло у меня очень много времени. Я дозревал очень медленно, пока не осознал, в чем заключалась беда. А до тех пор все было очень плохо.

— Плохо?

— Я привез ее домой. И мне пришлось выкинуть все телефоны, перекрыть окна, выгнать слуг, кроме самых доверенных, и следить за дверями. Я не мог никуда с ней пойти, потому что каждая попытка заканчивалась одинаково — я перехватывал ее недалеко от телефона. В кафе, в гостиницах, в магазинах. Она проявляла большую изобретательность в своих попытках убежать от меня.

Что любят женщины? — думал я. Обычно женщины любят путешествия, украшения и красивую одежду. Но оказалось, что путешествовать мы не можем, появляться где-то на людях нельзя. В доме царила враждебность. Красивые наряды не имели смысла. Говорить нам было не о чем.

Так мы прожили бок о бок несколько месяцев. Днем она закрывалась в своей комнате, а вечером не разговаривала со мной. Я никуда не выходил, не мог — из страха, что пока меня не будет, она убежит. Я превратился в цепную собаку, сторожащую сокровище, которое она не может ни съесть, ни отдать кому-то еще. Это было мучительно, и больше всего — мне самому.

— И между вами не было…?

— Что?

— Вы не пытались?

Птичка отчаянно пыталась сформулировать вопрос, но это ей не удавалось. На самом деле ей хотелось сказать: «Уважаемый господин Новази, не может быть, что сделав все это, вы ни разу не занимались сексом с этой женщиной». Но спросить об этом у него?

— Так вы и она… вы не?

— Нет, этого между нами не было.

Ах, как было это важно услышать! Какой камень упал с души Сезен-Марты! Словно солнце опять засияло, и, если б рядом не было Омара, она запрыгала бы по комнате, щебеча от счастья.

Сквозь эту радость пробился голос, возвращая ее к действительности.

— Был, правда, однажды момент, когда мы чуть не упали в объятия друг друга. Был — и прошел.

Стамбул, 2005.

— Соль?

— Спасибо.

Ужинали они всегда вместе, на этом он сумел настоять. Но, чаще всего, ужин проходил так же молчаливо и холодно.

Мужчина встал и, пройдя несколько шагов, передал женщине соль. Для этого ему пришлось обойти угол стола и сделать несколько лишних движений, хотя это было необязательно. С того места, где она сидела, она и сама могла бы достать солонку. Но ему нравилось формальное соблюдение правил. Огромный стол в полупустой кухне, мерцание приглушенного света, богатая сервировка, дорогие наряды, которые он носил так, словно это были простые джинсы и рубашка, она — как забавную, но нелепую навязанную игрушку, от которой нельзя избавиться, не обидев дарителя.

Оба немолоды и красивы. Он — высокий, крепкий, она — женственная и нежная.

Ужин прошел в молчании. Закончив, оба перешли в салон, где предстояло провести несколько часов перед сном. Женщина взяла книгу и сделала вид, что читает. Хотя она не забывала перелистывать страницы и смотреть в текст, было видно, что мыслями она блуждает где-то далеко. Образы, мелькающие перед ее глазами, отсвечивали на лице то нахмуренными бровями, то мечтательно-ласковой улыбкой, то скрытым смехом в глубине глаз. Так было всегда, он знал эту ее привычку смеяться и радоваться чему-то своему, невидимому снаружи. Но последнее время смех бывал редко, а горечь и грусть — постоянно. Этим молчанием она отгораживалась намного лучше, чем если бы использовала слова или ставила требования. Темно-лиловое платье, так хорошо подчеркивающее фигуру, не делало ее доступнее. Все те дни, что она провела в его доме, он делал попытки сблизиться, но каждый раз натыкался на это тихое «нет».

— Марина!

Вздрогнув, она машинально захлопнула книгу. И вопрос, наконец, вырвался из него. Измученно и враждебно.

— Чего ты хочешь от меня?

— Чего я хочу от тебя?! — Она рассмеялась хрипло и зло. — Ты знаешь, чего.

— Я не могу это сделать.

— Почему?

Она просто отмахнулась. Этот разговор происходил у них уже многократно, и доводы были не интересны обоим. Но он, все же, повторил.

— Ты прекрасно понимаешь, что и сама не сможешь вернуться. Тебе некуда возвращаться. Для них ты мертвая. Как ты объяснишь своему мужу, что провела полгода с другим мужчиной?

— А мне нечего объяснять. Я скажу ему правду.

— Что? Думаешь, он поверит?

— Господи, да когда же ты поймешь? Не важно, поверит он мне или нет, важно, что все мы перестанем врать.

— Ты же не хочешь меня убедить в том, что он один из тех современных мужей, которым все равно, изменяет ли им жена и с кем.

— Нет. Он не из тех современных мужей — если такие вообще бывают. Но дело же не в этом! Представь себе, что женщина, которую ты любишь…

— Женщина, которую я люблю — это ты.

— Хорошо — я. Я умерла бы. Или я бы изменила тебе. Если бы я умерла, разве ты бы не захотел узнать, что я жива, хотя и изменила тебе?

— Нет. Вот этого я совсем бы не хотел. Твой брак сидел у меня поперек горла.

Значит, это тщеславие — подумала она. Если тебе лучше знать, что я мертва… Горло еще раз перехватила судорога. Не время. Если семейная жизнь и научила ее чему-то, то — необходимости контроля в секунды, когда хочется сорваться.

— Когда ты умер…

— Я не умер.

— Тебя не было. Так что для меня ты — умер.

Он промолчал. Странное, непонятное суждение. Что тут ответишь?

— Когда ты умер, — продолжила она, — если бы я узнала, что ты жив, и живешь с кем-то другим и счастлив… я была бы рада узнать это…

Голос ее сорвался, и пришлось заканчивать полушепотом.

— Я понимаю. Ты винишь меня в том, что я ничего не написал. Я действительно виноват, но…