Но на этом история с Иринушкой не закончилась. Случилась она, напоминаю, зимой шестьдесят восьмого года.

Сижу я недавно в своем кабинете на втором этаже издательства, как обычно, не один. Лето. Июль 1996 года. Жара. За окном Москва. Пятницкая улица. Мягко шуршит кондиционер. Раздается звонок. Голос в трубке женский, неделовой, с некоторой смешинкой и чуть-чуть вздрагивающий.

— Здравствуй… Не узнаешь меня?

— Иринушка!!! — ошеломленно вскричал, ахнул я. — Ты?

— Я! — милый, милый голос и немножко удивленный, радостно удивленный. — Как ты меня узнал?

— Не знаю… Током ударило — ты!.. Как ты меня нашла? Где ты сейчас? В Москве?

— Я тебя не теряла, — смеется. — Я все про тебя знаю!.. Ты сейчас лысый, с бородой, женат, у тебя двенадцать книг вышло, ты секретарь у писателей, руководишь издательством…

— Ошиблась! — весело вскричал я, забыв о сотруднике, сидевшем напротив. — Не все ты обо мне знаешь!

— Не может быть? — снова смеется мило-мило, а сердце у меня трепещет, как в юности от ее голоса. Разве я мог его не узнать? Он ничуть не изменился.

— Я без бороды!

— Ой, да я тебя и в книгах и по телевизору то с бородой, то без бороды видела…

— Ты все обо мне знаешь, а я о тебе ничего. Где ты живешь? Как?

— Если вкратце, как была учительницей, так и осталась. Муж, дети — трое, внук. Видишь, я уже бабушка, седая бабушка… — смеется. — Живу далеко. Лучше не спрашивай, не скажу… Ведь я тебя знаю…

— Ты права! Я страшно хочу тебя видеть!

— Вот-вот. Потому и не скажу. Ты увидишь совсем не то, что ожидаешь, — без смеха слова сказать не может.

— Ну и что!

— А ты подумай, подумай… — и голос ее серьезнеет. — Я, как ты понял, шучу, ничего я о тебе теперешнем не знаю… Помню милого мальчика, но сильного волевого мужика и ласкового страстного безрассудного мужчину…

— Ого! — теперь смеюсь я. — Не верю, неужели я таким был… Кстати, меня тогда почти сразу выпустили на волю…

— Я рада, что смогла тебе помочь!

— Ты?

— Ну да… Разве ты ничего не знал, тебе не сказали?.. Когда я узнала за что ты попал в колонию, я в тот же вечер написала в прокуратуру твоего Уварова, что ты непричастен к краже, назвала имя вора…

— Я считал, они сами взяли Губана.

— Жди от них, — опять смеется. — Ты прости: что я твой покой нарушила… Не выдержала я, мне так хотелось твой голос услышать. Прости!

— Что ты! — вскричал я. — Знала бы ты… — Я взглянул на своего сотрудника, ожидающего конца разговора, и повторил тише: — Знала бы ты…

— Ты не один?

— Да… Я тебе перезвоню, назови телефон. Я записываю!

— Ну-да! — ее смеющийся голос сводил с ума. — Записывай… Я скажу, а завтра встречай тебя, а у меня дети, внуки, я — седая бабушка — люблю покой… — шутила она, потом серьезно сказала. — Я сама позвоню тебе… Пусть живет в нас, как жило… — и нежно. — Целую! Целую!

Весь день стояла передо мной моя нежная персиянка, кстати, мать у нее таджичка, я видел ее черного бархата глаза, смуглое лицо, пухлые губы и черный, почти фиолетовый, пушок над верхней губой. Потом несколько месяцев ждал ее звонка, вспоминал Александров Гай, компрессорную станцию, библиотеку со старым, мягким, но ужасно скрипучим диваном. Ждал, томился: звонка не было. Тогда я решил освободиться от грусти, воспоминаний, выплеснуть их на бумагу. Что и сделал!

Но я знаю, верю, она позвонит, я вновь услышу в трубке смеющийся голос! И хочется верить, что когда-нибудь я обниму ее, мою седую бабушку…