ГЛАВА 7

Даргус не признавал кундарбов и шонээ, презирал университетскую сеть, игнорировал существование сети глобальной, а заодно и зораскан — видеотрансляцию новостей, фильмов, развлекательных программ и разной другой ерунды.

Ринальдо считал, что без зораскана разумное население вселенной вполне обошлось бы, но все остальное, начиная с кундарбов и заканчивая глобальной сетью, было необходимым условием существования и развития цивилизации. Даргус же, скорее всего, полагал существование и развитие цивилизации излишним и раздражающим явлением.

В общем, вместо того, чтобы связываться по шонээ или по сети, он присылал записки. Писал чернилами из естественных красителей на натуральной бумаге. Такая бумага использовалась только для книг — она сохраняла материальность бессрочно, не исчезала по прошествии нескольких часов или суток. Ринальдо, получив записку от Даргуса, бросал ее на столе, бессознательно ожидая, что к вечеру само рассосется. Находил на следующий день там, где бросил, и раздражался. Еще сильнее раздражался, обнаружив записку на прежнем месте день спустя. Через неделю он уже видеть не мог проклятый листочек, и, поминая акул и кальмаров, выкидывал его в утилизатор.

Мелочь. Маленькая, бесящая мелочь. Десять таких превращаются в маленькую, бесящую неприятность. Десять маленьких бесящих неприятностей становятся одной заметной проблемой. Ну, а Даргус являл собой конгломерат бесящих мелочей, бесящих неприятностей, заметных проблем, проблем серьезных, и гармонично развивался во всех направлениях.

Сегодня Даргус прислал записку с предложением встретиться. Причем не на нейтральной территории, а на кафедре инфернологии и не-мертвых состояний. Не то место, знаете ли, куда можно прийти на чай с бутылочкой коньяка, и в дружественной обстановке поговорить о проблемах университета или перспективах особо талантливых студентов (талантливые студенты чаще всего и были основными проблемами университета).

С другой стороны, если уж Даргус добровольно зовет постороннего на свою кафедру, значит, вопрос из тех, которые можно обсуждать только там. Что-нибудь, требующее наглядной демонстрации… чего? К кому адресовался Даргус, к проректору по социальным вопросам или к декану факультета ментальной магии? В первом случае речь должна была пойти о ком-нибудь из кафедральных аспирантов, обнаружившем опасные способности и нуждающемся в особых условиях для их развития. Во втором — о чем-то, входящем в сферу интересов как инфернологов, так и ментальщиков, и требующем исследований с обеих сторон.

Появилась мысль позвать на подмогу Роджера. Но Ринальдо даже не успел активировать его шон-код, Роджер первым вышел на связь.

— Даргус просит почтить его визитом, — гневно сообщил он.

Аккуратный проректорский кабинет мгновенно превратился в нагромождение массивных шкафов, книжных полок, непредсказуемо расставленных кресел и огромного стола, за которым восседал профессор Тройни, потрясая исписанным листком бумаги.

В шонээ Роджера вечно сбивались настройки (он не ладил ни с какой техникой, кроме медицинской) и трансляция при связи захватывала все окружающее пространство.

— Аналогичный случай в нашем университете, — отозвался Ринальдо, чье раздражение мгновенно испарилось.

Он, конечно, был де Фоксом, агрессивным и опасным шефанго, но вдвоем злиться по одному и тому же поводу — чересчур лестно для Даргуса. Раз уж Роджер успел перехватить инициативу, Ринальдо следовало сохранять спокойствие и холодную готовность к любым неприятностям.

— Старый…

— Упырь, — Ринальдо кивнул. — Идем?

— Чеснок только захвачу, — буркнул Роджер. — А лучше кол осиновый.

Чеснок, худо-бедно, относился к средствам народной медицины, но кол, определенно, не являлся ни лекарственным препаратом, ни медицинским оборудованием, и вряд ли его удалось бы быстро отыскать в клинике. Осиновые колья, скорее уж, входили в обязательную комплектацию аварийного набора на кафедре Даргуса. Ринальдо обратил внимание Роджера на этот факт. Просто чтобы посмотреть, как дорогой друг впадет в неистовство.

Роджер не впал. Роджер помрачнел еще больше и попытался разглядеть мебель в кабинете Ринальдо:

— У твоих стульев ножки деревянные?

— Пластиковые.

— Ладно, — буркнул профессор Тройни, — у моих деревянные.

На этом связь оборвалась.

Вообразив себе Роджера, вооруженного связкой чеснока и заточенной ножкой от табуретки Полесской мебельной фабрики, Ринальдо окончательно перестал волноваться по поводу приглашения Даргуса. Право слово, и без него было кому этим заняться.

Корпуса университета, как большинство старых зданий на планете, не были оборудованы парковочными вышками. Те немногие студенты и преподаватели, которые добирались сюда на болидах, а не порталами или анлэтхэ[16], оставляли машины на вышке у главных ворот, а дальше шли пешком или — через портал ко входу в нужное здание. На территории парка разрешены были только маленькие и медленные средства передвижения, вроде лошадей, велосипедов или антигравитационных скутеров, да и то, с лошадями (как, вообще, с домашними питомцами) можно было везде, при условии, что их не тащат внутрь корпусов, а вот на лошадях — только по окраинам парка, по специальным лошадиным дорожкам. Блудница была поменьше лошади, но куда быстрее, и как на транспортное средство, на нее распространялись все мыслимые ограничения, зато будучи домашним питомцем, она могла сопровождать Зверя на территории парка, куда угодно. Поэтому они всегда ходили от ворот до кафедры пешочком.

Кафедра инфернологии и не-мертвых состояний полностью оправдывала мрачное название мрачной архитектурой. Строили ее в глубокой древности, еще до того, как придумали украшать здания хоть чем-нибудь, хотя бы окнами, так что глазам дерзнувших явиться в инфернальную часть парка представал угрюмый каменный восьмиугольник, накрытый металлическим куполом из чистого адаманта.

Очаровательное место. Видишь его — и сердце радуется. На работу, как в тюрьму.

Ну, в самом деле, Зверь, хоть и старался воспитывать в себе машинные качества, давно смирился с тем, что артистизм, гедонизм и эстетство останутся его пожизненными пороками. А при таких пороках на любимую кафедру даже смотреть не хотелось, не то, что близко подходить.

От того, что это архитектурное чудовище разместилось посреди заросшей дикими цветами полянки, в окружении аккуратно постриженных кустов, лучше не становилось. Наоборот, контраст с живой и яркой природой усиливал мрачное впечатление. А что и правда радовало сердце, так это навес с яслями, поилкой и климатической установкой, под которым в ожидании хозяина, профессора Нааца, коротал время ишачок по имени Майме. Под навесом он дремал в учебное время, а на большой перемене отправлялся собирать дань со студентов и сотрудников. Устоять перед обаянием пухового комка, из которого торчали два мохнатых уха и четыре мохнатых ноги, не могли даже закаленные жизнью аспиранты-инфернологи, что уж говорить, о первокурсниках или, там, преподавательницах с кафедры трансцендентного искусствоведения. Четыре с половиной года назад, когда Зверь впервые увидел Майме, этот пуховый ослик весил полноценный хадэрцур, то есть двести килограммов, против положенных ему природой ста семидесяти, в крайнем случае, ста девяноста. Какой-то из демонов наделил Майме бессмертием, с тех пор ненасытное копытное могло не беспокоиться по поводу ожирения, и оно не беспокоилось. А, между тем, бессмертие отнюдь не было залогом здоровья, и ослик довольно близко подошел к черте, за которой начинались проблемы с суставами, подвижностью и общей жизнерадостностью. Его хозяин, Иньо Наац, был существом железной воли, но добрейшей души. Он бесстрашно выставлял условия сотрудничества представителям Ифэренн, не позволяя могущественным инферналам даже заикнуться об изменении договоров в свою пользу, однако не в силах был ограничить стяжательство Майме. В первые пару недель работы на кафедре, Зверь, ежедневно наблюдая толстеющего осла и безмятежного ословладельца, расстраивался даже сильнее, чем от вида кафедрального здания. Потом поговорил с Наацем. Тот отнюдь не возмутился вмешательством постороннего психиатра в личную жизнь Майме, наоборот, принял проблему к сведению, и клятвенно пообещал, что с этого дня будет ездить на ослике на работу и с работы, а не телепортироваться, как они делали раньше.