— Отчего это вы, Гарольд Станиславович, не замечаете знакомых? — игриво упрекнула она его и повела глазами. Откуда-то узнала даже его придуманное мамой забористое имечко Гарольд, от которого ему всегда было не по себе.

— А я считал, ты на Курилах, — сказал он.

— Нет, я здесь, в Ильинском, на воскресенье приезжаю к папе и маме, — проговорила она, озаряя его своим обрадованным, добрым взглядом.

— Ломоносовых не открыла? — спросил он.

— Нет пока. Пока ребят ругаю за то, что почерк плохой, за то, что длинные гривы носят, — проговорила она и опять улыбнулась. Улыбка у нее была славная, круглое лицо такое милое, что петушиться Сереброву не захотелось, но он не терял самоуверенного гонорка. Стоял этаким фертом, отставив ногу, и спрашивал:

— А как в Ильинском насчет развлечений? Ресторана по-прежнему нет?

— Хор есть в школе. Агитбригада. Валерий Карпович руководит, — сказала она растерянно. — Да ты не помнишь, что ли, Ильинское?

Все он помнил: и зачуханное селышко Ильинское, и Верины страдания из-за неразделенной любви к нему, и рыжего клубаря Валерия Карповича, но делал вид, что забыл.

— Если бы ресторанчик, я бы приехал. Ну а как у тебя со временем сегодня? Зайдем к нам? Посидим, на гитаре потренькаем.

Она, как прежде, неудержимо покраснела.

— Ну что ты! — вырвалось у нее.

— А что? Я надеюсь, ты замуж не вышла и твой поклонник не прибежит с топором.

— Еще чего, — смутилась она. — Замуж, — и густо залилась краской.

— Меня ждешь? — спросил он, усмехаясь. Это уж было действительно «через край». Вера взглянула на него побито и беззащитно, и ему показалось, что она, как прежде, любит его и, наверное, пошла бы к нему в общежитие, не окажись он таким хамом. Она даже не нашлась, что ему ответить. Потупилась, глядя на носки туфель.

— Может, на танцы сегодня махнем? — спросил он, беря ее под руку.

— Нет, нельзя, я завтра на уроки опоздаю, — пытаясь освободиться от его руки, сказала Вера. «Определенно любит», — с самоуверенностью завзятого сердцееда решил Серебров. Это открытие вызвало у него вначале легкое замешательство, а потом вдруг пробудило тщеславие. Он сказал, что проводит Веру до автобуса и действительно, поддерживая под локоток, повел к площади Четырех Птиц, где находилась автостанция. Вера, смущенная, красная, высвобождала руку: что подумают? А он все-таки доконал ее — раскланялся и поцеловал галантно пальчики, прежде чем посадить в ильинский автобус. Что ему! Он современный, не признающий никаких провинциальных условностей человек.

Простенькая, незамысловатая Вера-Веранда… А он по-прежнему вспоминал свою Надьку. Вырвавшись в Бугрянск, обязательно забегал к ней в ателье. В своем освеженном кокетливым воротничком и желтым двойным швом халатике модельер Новикова выходила в вестибюль.

— Ой, Гаричек, — всплеснув руками, пела она. — Я так тебя хотела увидеть. Ты мне снился несколько раз.

И по тому, как вздрагивал ее голос, он понимал, что она действительно ему рада.

— Я счастлив, что хоть во сне бываю рядом, — отвечал он и истосковавшимся взглядом смотрел ей в глаза. Он был уверен, что Надежде плохо с Макаевым, раз она так смотрит.

Иногда удавалось побродить с ней по осеннему темному Бугрянску, схватить воровской поцелуй на «необитаемых островах», как он называл захолустные улицы, и даже зайти в старый дом, если Елена Николаевна была в отъезде.

Но иной раз Надька встречала его с усмешкой:

— Ну, как ты там, не нашел себе доярочку?

Если не удавалось устроить свидание, он возвращался в Крутенку рассерженный, хмурый и убеждал себя в том, что надо давно забыть взбалмошную Надьку.

Веселая, легкая жизнь в Крутенке вдруг дала осечку. Удар по ней пришел оттуда, откуда Серебров его никак не ожидал: верный друг Генка Рякин, с которым он так славно озорничал и колобродил, вдруг объявил, что его вызывают на работу в областную Сельхозтехнику. Он врал о любимой женщине, которая все, что угодно, сделает для него, говорил, будто она выхлопотала место. Серебров не верил в эту «любимую женщину». Рякин плел все это, чтоб не проговориться, не выдать действительного благодетеля.

Гарьку такое коварство подломило. Это было даже не коварство, а предательство. Рякин, видимо боясь решительного разговора с Гарькой, позвал на проводы инженера птицефабрики, луноликого, улыбчивого Геру Бурова, и «застегнутого», не очень разговорчивого первого секретаря райкома комсомола Ваню Долгова.

Генка аппетитно врал про «любимую, потрясную, даже не хромую женщину», просил Гарьку напоследок сыграть любимую песню. Все у него было «любимое». Гарька так расстроился, что от огорчения порвал струну.

Когда Серебров остался один, ему расхотелось быть записным озорником. Он решил, что больше не станет ходить в людные места. Хватит с него того, что было. Однако вечера опять тянулись нудно, читать надоело, и он, начистив ботинки, выходил на каменные стертые тротуары, чтобы подышать воздухом и втайне от себя послушать, не играет ли радиола на танцплощадке около Дома культуры.

От нечего делать Серебров заговаривал в столовой с раздатчицей Зинкой. Эта деваха с шальными козьими глазами выкидывала разные фокусы: то вместо одного бифштекса хлопнет на тарелку сразу три, то вместо молока нальет сливок. И все из-за того, что Серебров как-то похвалил Зинкины щеки.

— Они у тебя такие, — пошевелив в воздухе пальцами, сказал он, — можно губы обжечь.

Скуластенькая, с жаркими щеками, Зинка кинула на него самолюбивый взгляд. Втайне она, наверное, считала себя красивой.

Серебров ел, а белоглазая отчаянная Зинка следила за ним сквозь полки раздаточной. Опасный был у нее взгляд, и Серебров не удержался и подлил масла в огонь:

— Ну, Зин, сведешь ты меня с ума.

Вскоре Серебров не знал, куда деваться от Зинки. Везде и всюду она попадалась ему навстречу и улыбалась. Когда он появлялся на танцплощадке, она была там. Если он был в кинозале, в фойе слышался громкий Зинкин смех. И зачем он похвалил ее щеки? Она ведь совсем еще подлеток, наверное, еле-еле добралась до семнадцати годков. Такая на что угодно решится.

Гарька обрадовался, когда Ольгин объявил, что посылает его на недельный семинар в Ставрополь. Приятно за казенный счет прокатиться по стране. И тем более побывать в Ставропольском крае, где живет брат отца Бронислав Владиславович, попросту дядя Броня, с которым были связаны милые детские воспоминания.

Когда они жили в старом доме, завалился однажды зимним вечером в квартиру приземистый, почти квадратный человек с запорожскими усами и устроил тарарам. Он угощал мать и отца соленым салом, вином, громово хохотал, вспоминая детство, а потом рявкнул украинскую песню «Гей, на гори тай женцы жнуть», от которой содрогалась старая двухэтажка. Станислав Владиславович не уступил младшему брату и рявкнул «Блоху».

Нинель Владимировна, желая воцарить в доме приличие и благообразие, сунула Гарьке в руки скрипку. Пусть дядя Броня подивится, какой способный у него племянник. Под Гарькино пиликанье дядя Броня задремал и даже всхрапнул, чем смертельно обидел Нинель Владимировну.

В воскресенье непоседливый дядя Броня потребовал, чтобы его сводили на каток, так как он ни разу не стоял на коньках. Чертыхаясь, вызывая улыбки, этот широченный дядя-шифоньер упорно ковылял по льду.

— А ну их к бису, — сбрасывая коньки, сказал он в конце концов и пошел с катка в пивную. Растолкав завсегдатаев, он поставил на круглый мраморный столик пять кружек пива. Одну из них тут же сунул племяннику. Милая мамочка лишилась бы языка, увидев, как ее сын-семиклассник, боясь уронить себя в глазах дяди Брони, тянет противное пиво.

Вытащив из кармана вяленую воблу, дядя Броня разодрал ее мощными своими лапами и одарил соседей, сразу же завоевав их любовь и почтение.

— Ты летом ко мне в совхоз приезжай. Мы с тобой на охоту пойдем, — сказал он на прощание Гарьке.

Помощь дяди Брони понадобилась, когда Гарька вдруг ощутил, что из-за скрипочки растет никуда не годным хилым пай-мальчиком. Почти каждый день встречал его по дороге в музыкальную школу презрительный, злой, косоглазый, как половец, восьмиклассник Кузя и, ударив по шее, протягивал ногтистую руку. На руку надо было положить деньги. Если денег оказывалось мало, тот шарил по Гарькиным карманам. Унизительное, противное это обыскивание, угроза получить две двойки за четверть заставили Гарьку решиться на побег. Конечно, он покатил в Ставрополь, где работал ветеринарным врачом дядя Броня.