Посетители и работники Сельхозтехники робели перед говорливыми новоиспеченными инженерами. Те вели себя независимо, бойко переговаривались, когда остальные работники объединения скромненько сопели над бумагами. Даже Ольгин не выдержал рякинского натиска и оформил его в торговый, по Генкиному мнению, всесильный отдел. Теперь Рякин говорил: «Запчасти — по моей части».

Пожалуй, в эти дни оба инженера проводили больше времени на престарелом венском диванчике в вестибюле, чем в своих отделах. На диванчик присаживался всякий люд, ждущий очереди к Ольгину. Даже вольно и широкоступающие председатели передовых колхозов присаживались порой тут, чтобы перевести дух. Почти все они становились благодарными слушателями Генкиных анекдотов и баек. Поднялся сюда и легендарный в Крутенском районе человек, председатель колхоза «Победа» Григорий Федорович Маркелов, огромный, килограммов на сто двадцать великан с моторно рокочущим голосом, широким, битым оспой лицом, покалеченной, забирающей вбок ногой. Не шагал, а будто литовкой косил.

Маркелов тяжело опустился на жалобно пискнувший диванчик, загромоздив почти весь его, и спросил инженеров:

— Командирова знаете?

— Как же, — откликнулся Рякин. — Пантя? Председатель колхоза «Труд»?

Как раз в «Труде» и работали они на уборочной.

— Он, он самый. А ну-ка, тащи клей да газету, — распорядился Григорий Федорович. Зеленоватые, навыкат глаза Маркелова светились азартом. Он вожделенно мотнул головой.

— Ну, Пантя, держись!

Лысый, суетливый Ефим Фомич Командиров был постоянной мишенью маркеловских розыгрышей и шуток. Прозвище Пантя прилипло к Командирову из-за того, что он свое любимое слово «понимаете» произносил коротко — «панте».

Рякин притащил оплывшую клеем бутылку с соской на горлышке, и Маркелов, высунув язык, потирая мясистые руки, принялся вылеплять на газетном заголовке буквы. В районной газете появилась статья о несбыточных планах колхоза «Труд». Называлась она «Командиров в роли фантаста». И вот Маркелов не поленился — вместо слова «фантаст» выклеил — «Фантомас». Получилось «Командиров в роли Фантомаса». Полюбовавшись работой, Маркелов захохотал.

— Не начудишь ведь, дак не прославишься, — и, довольный, пошел к Ольгину.

Проникшись пренебрежением к незадачливому Ефиму Фомичу, Серебров и Рякин тоже уели его. Когда в торговый отдел пришла из колхоза «Труд» заявка на конные косилки, долго, на все лады смеялись они над отсталостью Панти. А потом Рякин написал на заявке: «Вы бы еще каменный топор заказали» и поставил вместо подписи закорючку. Ну, и непроходимый тупарь этот Командиров: в тракторный век просит конные косилки.

Заместитель начальника торгового отдела районного объединения Сельхозтехника Рякин и мастер ЛМУ Серебров не бросили студенческих замашек. Они наперебой колобродили, демонстрируя провинциальным крутенцам свою необыкновенность. Серебров теперь тоже не признавал служебной дистанции и запросто хлопал по плечу беловолосого первого секретаря райкома комсомола Ваню Долгова. Тот, как все ярко выраженные блондины, жарко краснел. Ему такая вольность не нравилась. Все-таки он был фигурой. Ваня неуютно поводил плечами, стараясь освободиться от панибратских объятий.

«Своим парнем» был для них и голубоглазый ласковый человек — председатель райпотребсоюза Евграф Иванович Соколов.

— Здорово мы тогда чаду давали, — крутя головой, вспоминал Рякин день рождения Верочки Огородовой.

— Я жду, Евграф Иванович, приглашения на охоту, — говорил Серебров с видом прожженного зверолова. — Может, на медведя сбродим?

— Надо, надо вас сводить, — соглашался Соколов, застенчиво пряча покалеченную правую руку, и выспрашивал, перебрались ли ребята из гостиницы в общежитие?

— Перебрались, — отвечал Рякин и, схватив Евграфа Ивановича за пуговицу плаща, ошарашивал вопросом: — Шубку беличью сделаете для любимой женщины?

— Э-э, на что замахнулся, — щурясь от сентябрьского неяркого солнца, смеялся Евграф Иванович. — Из искусственного меха, пожалуйста. Вот сухое вино есть.

И они шли за сухим вином.

Чуть ли не другом был для них сам председатель райисполкома Огородов, понятный, свойский мужик, у которого вся его ясная биография отразилась на лацканах пиджака: орденская колодка, институтский ромбик, депутатский значок.

— Ой, парни, молодцы. Весело с вами да мне недосуг. Вот Верочка приедет на воскресенье, заходите. Она ведь в Ильинском, — говорил он и, подняв приветственно руку, торопился к Дому Советов.

Приятельское, легкое отношение к Огородову усилилось, когда они узнали, что Николай Филиппович шалун. Кто-то сказал, что жена экскаваторщика Феди Трубы — Аза Никаноровна была его любовницей. В командировках предрик Огородов и заведующая кабинетом политпросвещения Аза Никаноровна Трубина частенько оказывались в одном месте.

Гарька и Генка специально сходили в кабинет политпросвещения посмотреть на фигуристую заведующую, которую с легкой руки Маркелова звали в районе Золотой Рыбкой. Золотая Рыбка оказалась кокетливой, с картавинкой в голосе, ласковой дамочкой. Она доверительно положила Гарьке на плечо руку и гладящим движением провела по нему.

— Могодцом, могодцом, что вы зашли. Мохет, вы читали когда-нибудь лекции и мы вас пгивгечем в качестве комсомогского пгопагандиста? А мохет быть, в нагодном театге будете выступать?

Гарька замахал руками.

— Упаси и помилуй, господь, подальше от самодеятельности.

Генка Рякин нахально рассматривал Золотую Рыбку, плел околесицу о том, что они больше склонны к индивидуальной работе — тет-а-тет.

— Ой, что вы, — ловко обходя опасные словесные силки, вздыхала Золотая Рыбка. — Индивидуальной фогмой учебы у нас охвачено очень мало людей. Тгудно осуществлять контхоль.

У Генки всегда были неожиданные объяснения достоинств.

— У Огородова губа не дура, — заключил он со знанием дела. — Какую «рыбку» заловил в бредешок, красивая и даже не хромая.

В Крутенке Сереброва и Рякина замечали издалека. Следом несся опасливый шепоток: «Отчаянные!» Этот шепоток, любопытные взгляды льстили им. Они вкатывались в Дом культуры на лекцию о любви и дружбе, чтоб мудреным, задиристым вопросцем сбить зелененькую, из выпускниц пединститута, лектрису; в общежитской комнате, которую им отвели на двоих, на дверь наклеили вырезанную из журнала свирепую бульдожью морду с предостерегающей надписью «Осторожно, злая собака!» и приколотили две ручки: одну — у самого порога; вторую — на самом верху. До верхней не дотянешься, до нижней приходится склоняться в три погибели.

— Это для удобства, — нахально улыбаясь, объясняли они, — вдруг придет великан или маленькая лилипуточка, к примеру, девочка Дюймовочка.

Нет, не хотелось им расставаться со славой необыкновенно остроумных людей. Правда, это было чревато. Когда Серебров написал в стихах протокол профсоюзного собрания, его вызвал Ольгин и, делая строгое лицо, сказал, что надо знать меру. Председатель месткома, женщина обидчивая, пришла к начальнику вслед за Серебровым и, всхлипывая, сказала, что издевательства не потерпит.

— Ну что это такое? — промокая платочком глаза, возмущалась она: — «Сидели на собрании, чтоб совершить избрание. Повестка всем знакома — комиссии и месткома». Да как я такую ерунду понесу в райком союза?

Серебров, глядя в окно, чтоб не видеть слезливую председательшу, вины своей не признавал и на полном серьезе доказывал Ольгину, что нигде не говорится, в какой форме писать протокол. Значит, можно и в стихах. К нему вот пришло вдохновение… Ольгин теребил свой курчавый чуб и старался встретиться глазами с Серебровым.

— Протокол все-таки надо переписать, — сказал он наконец, поймав его взгляд. — Не стыдно? Взрослый человек! Шутки шутками, я их тоже люблю, но через край не стоит, надо знать меру.

А ему хотелось «через край» и не хотелось «знать меру».

Как-то в воскресенье, идя из магазина, он встретил Веру Огородову. Ух ты, как она изменилась! Была такая застенчивая, скажи слово — вспыхнет, а тут разговаривает хоть бы что. Легкобровое лицо с крапинками веснушек на носу. Улыбчиво светится в глазах смех. Капроновые голубые банты в косе делают ее по-девчоночьи юной.