Серебров начал расписывать помазкинскую баню, где играет гармонь, где озорной дядя Митя орет частушки, где квасом поддают на каменку из ковша, потом ударился в рассказы о чудачествах и розыгрышах Маркелова. Серебров старался изо всех сил доказать, что он живет весело, даже лихо, и не его, а их надо жалеть. А какая охота, какая рыбалка на Радунице!

— Наверное, интересно съездить в твои Ложкари, — с сомнением сказала Надежда, глядя на мужа. — Съездим, Макаев?

— Моряки говорят: на море хорошо смотреть с берега, а корабли видеть на картинке, — недоверчиво отозвался Виктор Павлович.

— Нет, серьезно, приезжайте, — загорелся Серебров. Ему рисовалась такая фантастика: пусть бы они приехали. Можно сварить прямо в лесу пельмени, а то и уху, сходить на охоту, добыть зайца, шкуру медвежью можно подарить.

— А где ты там живешь? — спросила настороженно Надежда.

— В деревянном доме, окна на юг, — расхваливал Серебров свое жилище. — Лес под боком. Стены дышат, и я высыпаюсь за четыре часа.

— Шкура медвежья — это вещь. Это замечательно, — вдруг заинтересовался Макаев. — Представляешь, Надежда, вот такого зверя на тахту? Даже Стерлегова бы перевернуло от зависти с его оленьей шкурой, а?

— Я вам подарю медвежью, у меня есть, — великодушничал Серебров. — Приезжайте.

— Гарик, ты сам убил медведя? — со страхом и восторгом во взгляде воскликнула Надежда.

— Я! — сказал твердо Серебров и для правдоподобности по-огородовски добавил: — Матерый стервец попался, на тринадцать пудов.

— Шкура — это вещь! — повторил Макаев. — Ты ее пришли.

— Ни в коем случае. Посылать не буду. Только в ваши руки в Ложкарях, — упрямо сказал Серебров. Он не намерен был уступать.

— Перешли, зачем ехать, — скривился Макаев.

— Ну, зачем, Макаев! Не надо присылать, — взмолилась Надежда. — Это же редкая вещь, а мы, как баскаки, с тобой. Вернее, ты как баскак, сборщик дани.

— Не грешно, — сказал Макаев. — Я им столько дал в порядке шефства, что не грешно. Я бы ведь мог не дать. Вот мне Коковин шубу пообещал, а потом пошел на попятную, и я ему вместо чугуна — хрен на постном масле, не обязан. Он выговор схватил, теперь будет умнее.

— Ты путаешь что-то, — вдруг рассердилась Надежда. — Ты ведь не свое дал. — Ей, видимо, было неудобно перед Серебровым за мужа.

— Не грешно, видит бог, не грешно, — повторил Макаев. — А Коковин носит выговорок.

— Ты пьян, — сказала Надежда, вскинув сердитый взгляд на мужа.

— Нет, я не пьян, я просто считаю… — начал Макаев.

— Замолчи, Макаев. Опять ты… Гарик, слышишь, никакой шкуры! — возвысила голос Надежда.

— Нет, я должен, я подарю, — упрямо сказал Серебров. — Но подарю тебе на память, Наденька. Тебе, понимаешь?

Серебров подумал, что, конечно, не Макаеву, а именно Надежде подарит шкуру. Ведь он по-прежнему любит Надежду так, как никто никогда не будет ее любить.

Оба они, и Макаев и Серебров, наверное, порядком поднабрались, раз он раздобрился так, что решил подарить шкуру, которая была его тщеславием, а Макаев вдруг решил, что шкура станет платой за его шефские старания.

— Гаричек! Никакой шкуры, — провожая его, повторила Надежда в коридоре.

— Ой, медведюшка ты батюшка, ты не тронь мою коровушку, — дурачился Макаев. — Надо, надо нам шкуру. Ты, Серебров, Надежду не слушай, слушай меня. Я всегда бываю прав.