Маркелов мог взорваться, накричать на Сереброва, но он сдерживался и говорил просительным голосом, печально глядя на катящиеся по рельсам цистерны с черными потеками на боках.

— Завтра у меня отчет на сессии, я сам не могу к Макаеву. Съезди, замени. Ведь ты понимаешь, что пока нам на блюдечке никто ни кирпич, ни минеральные удобрения, ни бетонные столбы не подаст. Везде строят, везде нужда. Прохлопаем — останемся на бобах. Ведь завтра же к Макаеву из других хозяйств поедут люди. Надо опередить.

— Опередить, обогнать, — расстроенно ударяя перчатками о руку, с упреком проговорил Серебров.

— А как иначе? — взглянул на него остро Маркелов.

— А по справедливости — кому сколько достанется, — тоном совестливости начал Серебров. У Маркелова лицо налилось кровью, побледнел розовый шрам на щеке. Он царапнул взглядом инженера, расстегнул душивший горло воротник шубы и проговорил с неясной угрозой:

— Слушай, Гарольд Станиславович, ты мне помогай, а не слова разводи, иначе дружбы у нас не будет. Если в разные стороны потянем, остановится воз. За всех болеть у нас сил не хватит, грыжу наживем, дай бог свою колымагу тащить.

Серебров понимал, что эта его вспышка возмущения не ко времени и не к месту, но ничего не мог поделать с собой. Ему так не хотелось ехать к Макаеву. И он сделал еще одну попытку вывернуться из хватких лап председателя.

— Вы понимаете, Григорий Федорович, у нас с Макаевым личные счеты. Мы с ним враги, вы понимаете, вра-ги, — начал он.

Маркелов, откидываясь, захохотал. Для него, наверное, вообще не существовало таких чувств, как неловкость.

— Да что ты мне арапа заправляешь? — сквозь смех выкрикнул он. — Мне ведь Макаев сказал, что вы старые знакомые, что он рад с тобой увидеться, а его жена — твоя подружка детства.

Час от часу было не легче.

— Так и сказал? — обмякая, промямлил Серебров.

— То-то и оно, сказал. А если и не больно нравится человек, надо иногда себя зажать: ведь для колхоза, не для себя лично, — серьезнея, проговорил Маркелов и вытащил из шубного захолустья теплый блокнот. — Пиши!

Они выбрались из машины, когда трубно прогудела подходящая к вокзалу электричка. Безгласный Капитон молча протянул инженеру билет. Вот, оказывается, зачем он бродил по платформе. Все знал наперед.

— Нельзя разевать рот, — подталкивая Сереброва к ступеньке вагона, напутствовал его Маркелов. — Действуй! И не скупись. На уху зови, угости в ресторане, если надо. Ну, не тебя учить.

И еще что-то говорил Маркелов, но за сдвинувшимися дверями уже не было слышно его последних наказов.

Без охоты спускался Серебров к проходной «чугунки». Он давно не был здесь. Рядами выстроились новенькие, сверкающие стеклом цехи. В помине не было приземистых, крытых толем бараков.

По чистому заводскому двору, украшенному оптимистическими диаграммами, прошагал Серебров к новому зданию управления. Беспрепятственно добрался он до обитой кожей двери с внушающей уважение табличкой «Главный инженер». Секретарша с приветливой улыбкой сказала, что Виктор Павлович его ждет.

Макаев, еще больше посолидневший, сидел за широким, уставленным модной оргтехникой столом. Было заметно, что он начал седеть: этакие голубиные крылья по вискам.

— Разрешите? — сказал Серебров севшим вдруг голосом.

Их разделяла ледяная гладь паркета. Надо было преодолеть ее и не поскользнуться, пройти с достоинством и солидностью.

Макаев, доброжелательный, уверенный в себе, вышел из-за стола, встречая Сереброва, пожал руку и попридержал за локоток. Будто никогда не пробегала между ними черная кошка, будто всегда делали они друг другу только приятное.

— Ну, как доехали, Гарольд Станиславович? — спросил Макаев, откидываясь в кресле, и тотчас же весело, раскатисто рассмеялся. — А мне вчера звонит ваш председатель. Говорит, приедет Серебров. Я думаю: неужели Гарольд Станиславович? Он, говорит, самый. Значит, на трудный участок перешел?

— Да вот так судьба распорядилась, — сказал, поламывая пальцы, Серебров. Он представлял чужую державу и с дипломатической галантностью вел разговор, не открываясь и не подпуская Макаева к себе. Ему показалось, что в глазах Макаева где-то глубоко замерла искорка опасения, которую помнил Серебров с тех дней, когда встретил его впервые с Надеждой. Но уверенный, волевой блеск смял и бесследно подавил пугливую искорку. Собственно, чего мог он теперь опасаться? Ничего. Даже воспоминание о давней неприязни могло вызвать только смех. Кроме того, Серебров был в его руках: сам явился, сам сдался. Макаев может щедро отвалить колхозу всякой всячины, а может и подзажать обещанные столбы-пасынки, может просто поиграть, поиздеваться, и прости-прощай, ни с чем отправляйся в свои Ложкари.

— Переводим животноводство на промышленную основу, — объяснил Серебров, беря из предложенной Макаевым коробки сигарету, — и до нас, до нечерноземных, дошли искусственные пастбища.

Ему хотелось сразу перейти к делу, но Макаев недаром знал порядок и этикет. Махнув рукой на сонмище потренькивающих телефонов и подмигивающих глазков, на папку со словами «На подпись», он повел Сереброва по заводу. Мог бы сплавить его какому-нибудь заместителю по разным вопросам, говоруну-снабженцу, ведающему сбытом того, что не идет, а он вот сам уверенно повел его по громыхающим цехам, где с непривычки кажешься лишним, не знаешь, куда ступить.

Над головой, развесив кабели, будто аксельбанты, плавал кран. Это тебе не ложкарская мастерская, где Ваня Помазкин считается богом, где Серебров иногда бог. Здесь же он пигмей, а вот Виктор Павлович — всемогущий, беспорочный, уверенный в себе. Слегка усталый и озабоченный, ловко и уверенно поднимался он по железным гудящим мосткам и лестницам именно на тот участок, который интересен гостю, и, широко поводя рукой, рассказывал, что еще он застал завод почти в старом обличье: делали дверные скобы, капканы, патефоны, а теперь вот асфальтовые укладчики. Пришлось за это бороться со старой «чугункой». Ох, сколько крови себе испортили, чтобы освоить новую и перспективную продукцию!

Серебров подумал, что он, наверное, к Виктору Павловичу несправедлив. Он ведь его, по сути дела, не знает. Может быть, Макаев — отличный специалист. Это он сам — мелкий придира.

Вначале Серебров шел вслед за Макаевым с неловкостью, возникшей от двойственного к нему отношения: он не любит этого человека, а вынужден вежливо улыбаться и слушать его. Но когда они поднимались по лестнице заводоуправления, Серебров уже был убежден, что не Макаев, а он сам ханжа, двоедушный человек. Он стремится сманить Надежду, все время толкает ее на измену, а Макаев выше всего этого, выше отчуждения и даже враждебности, которые укрепились в Сереброве. Они вели разговор, который шел вторым слоем, не соприкасаясь с тем, о чем думал и что чувствовал Серебров.

— Вообще-то, — уже в кабинете сказал устало Макаев, — шефство для нас — надоевшая обуза. Столько людей посылаем в колхоз, план трещит каждое лето.

Сереброва всегда бесили такие разглагольствования. Хотелось кричать о том, что индустрия поднялась на деревенских соках и что работают на заводах люди, родившиеся в деревне. От целинной эпопеи Нечерноземье в стороне не было. Сколько уехало туда бугрянских людей. Обезлюдело оно и оскудело, потому что отдало себя и уральским заводам, и целинным совхозам, и городам. Он напомнил Макаеву, что выросла и разбогатела «чугунка» на соках, вытянутых из деревни. Шефство — мизерная возвратная плата. К тому же порой вся городская помощь — не в коня корм.

— Да, — вздохнул Макаев. — Все это так. Оба мы правы, так что без предисловий, в сей же час… Что мы можем дать?

Сереброва удивляли, даже ошеломляли люди, которые легко и свободно могли распоряжаться стройматериалами, машинами: какая-то смелая широта и щедрость исходили от них. Таким был кирпичный бог Краминов, таким оказался Макаев.

То ли он хотел показать свое всесилье, то ли действительно обладал нерастраченными кладами, но разговаривать с Макаевым было неправдоподобно легко. С уверенностью и спокойствием человека, который отлично знает, как можно и нужно решать щекотливые дела, Виктор Павлович произносил улыбаясь: