— Это мы можем в порядке исключения. С арматурой трудно, но что с вами поделаешь. Бюрократическая мудрость гласит: лучше не сделать, чем не записать. Но я записываю, чтобы сделать. А вы напишите «слезницу», чтобы у нас было основание дать вам побольше.

Макаев окончательно разоружал Сереброва, лишал его последней возможности держаться холодно и отчужденно. Теперь Серебров сам себе казался мелким пакостником. Как можно ходить на торопливые воровские свидания с женой такого человека! Удерживало его от окончательного падения в своих глазах только упрямство.

Помня наказ Маркелова о закреплении шефских связей и о том, что покладистых шефов надо любить и ценить, Серебров предложил Макаеву продолжить разговор где-нибудь в более уютном месте. Макаев задумался.

— Я бы не возражал, будь это не в Бугрянске, а, положим, в Москве или даже в Костроме. Здесь же меня всякая собака знает. Кроме того, уж не тянет как-то. Не тот возраст. Не тот, — откидываясь в кресле, повторил Макаев. — Давай лучше ко мне домой. Надежда ведь рассвирепеет, когда узнает, что ты был и не зашел, — теперь уже Макаев уверенно вставил это «ты» и метнул взгляд на Сереброва. Уже не было в его глазах опасливой искорки, и уши не рдели. Значит, спокоен и уверен в себе был Виктор Павлович, а «ты» надлежало расценивать как благосклонность. И Серебров понял, что Макаев облапошил его. Он остался со своим вежливеньким и беспомощным «вы», а Макаев уже уверенно подшивал его на «ты». Вроде бы приближал к себе, а на самом деле создавал дистанцию.

«А бог с ним, если это ему нравится», — подумал с досадой Серебров.

Чего не хотел теперь он, так это оказаться у Макаева дома. Ему казалось, что произойдет непоправимое, потому что он рядом с этим уверенным, всесильным Макаевым падет в Надеждиных глазах, и тогда прощай все. Он цеплялся за последнюю возможность.

— Мы посидим в ресторане в отдельной кабинке, — предлагал Серебров, но Макаев не оставлял ему никакого выбора.

— Зачем? Поедем ко мне.

— Мне еще домой надо к старикам, — неуверенно проговорил Серебров.

— Ресторан не меньше времени съест, — резонно заметил Макаев.

С ним было трудно спорить. И закрепить договор было надо. Хорошо, что Серебров успел захватить в вокзальном ресторане коробку хороших конфет. Все-таки не с пустыми руками явится он перед Надеждой. Но это его утешало мало.

В модной дубленке, веселый и уверенный, покручивая на брелоке ключ от машины, Виктор Павлович вывел гостя из заводоуправления. Серебров чувствовал себя замухрышкой рядом с высоким, даже величественным Макаевым. Впору забежать вперед и, льстиво заглядывая благодетелю в глаза, хихикнуть. Приходилось делать то, что хочет Макаев. Будто он, Серебров, был связан по рукам и ногам.

«Волга» шла легко и ровно, Макаев спокойно и красиво вел машину. Серебров, пожалуй, так не умел: на сельских дорогах не раскатишься, там он все время суетливо крутит баранку, объезжая рытвины, а тут, наверное, можно ездить с автоматическим шофером.

Под успокоивающую музыку плыла машина, Серебров словно экскурсию совершал по Бугрянску. Ой-ей-ей, сколько тут наворочали многоэтажных домов на месте пустырей!

«А машина, наверное, уже не та, в которой возил Макаев на юг Надежду? — вдруг подумалось Сереброву. — Та была голубая, а эта черная». И Серебров стал смотреть, нет ли на корпусе отпавшей черной краски, как будто теперь это имело значение — на какой машине впервые увез его зазнобу, а свою будущую жену Виктор Павлович Макаев.

— Надежда гоняет как лихач, — проговорил Макаев. — И что любопытно, ГАИ к ней милостивее, чем ко мне. Женские чары, они всесильны, смягчаются даже милицейские сердца. А вот нам приходится это уважение организовывать. Ко мне раза три придирался один молодец в белых обшлагах, вот-вот, думаю, сделает прокол. Пришлось попасть на «мальчишник», где гулял их гаишный генерал. Теперь тот молодец мне вежливо козыряет. Надо уметь организовать уважение.

Серебров и Макаев улыбались, посмеивались, хотя вряд ли это было смешно. Серебров противно чувствовал себя оттого, что так двулично ведет себя.

Вот и «дворянское гнездо» с окнами-иллюминаторами на лестничных площадках.

— Ты знаешь, кого я веду? — с порога пропел Макаев, словно это сулило Надежде бог весть какую радость. Серебров был уверен, что Надежда испугается, сам он был готов провалиться сквозь землю. У Надежды и вправду в глазах полыхнул страх, она остолбенела, увидев в прихожей Сереброва.

— Гарик, как ты попал сюда? Вы вместе? — вырвалось у нее, и Сереброву показалось, что лицо у Надежды пошло пятнами.

Впрочем, оставалось одно: он на законных правах сыграет роль друга детства, которому одинаково рады и Надежда, и ее муж. А как же быть с его любовью, с его терзаниями? Они, эти любовь и терзания, по-видимому, отменялись.

Серебров, чувствуя, что выглядит глупо, объяснил с виной в голосе:

— Я подшефный, Наденька. Вот — в железных руках Виктора Павловича, — он протянул Надежде спасительную коробку конфет и воспользовался сомнительным остроумием Маркелова, сказав, что на выпуске этой продукции специализировался их колхоз.

Надежда с недоумением выслушала это.

— А я думала, что ты опять уехал в сауну, — сказала она Макаеву.

— Нет, сауна по пятницам, — проговорил Макаев, надевая домашние туфли. Он снял пиджак, распустил галстук, включил магнитофон и открыл зеркальный бар, заманчиво пестрящий винными этикетками.

Видимо, музицированный бар был еще одним тщеславием Макаева. Ему доставляло удовольствие то, что гость удивлен таким мощным полыханием золотистых пробок.

А гость был действительно удивлен. Красиво, черт возьми, жили эти Макаевы. Серебров и тут им уступал.

Пока Надежда, излишне суетясь, хлопала дверцей холодильника, бегала на кухню, они слушали музыку. Серебров встречал всполошенный, недоуменный взгляд Надежды и пожимал плечами, пытаясь хотя бы так объяснить, отчего он тут: «Ни при чем я, вот так получилось».

Уже по тому, как уважительно доставал Макаев бутылки с чужеземными коньяками, Серебров понял, что тот неравнодушен к редким вещам и вещичкам. С удовольствием, уверенный, что это вызовет изумление, Макаев приносил из спальни какие-то статуэтки, кинжалы, бумажник с обнаженными красотками, которые — стоило их повернуть — начинали целомудренно прикрываться одеждой.

— Это из Алжира, — говорил Макаев, показывая деревянную маску идола. — Это тролли, я их купил в Дании.

Серебров изображал удивление, хотя не раз видел здесь и этих троллей, и деревянные рожи.

В окружении этих редкостей Серебров почувствовал себя наивным провинциалом, который глупо торчит в своей деревенской глуши, в то время как красивая, энергичная жизнь проходит мимо него. Потом, когда Надежда села за стол, милая, недоступная, прелестная Надежда, с величественно посаженной головой, стройная, холеная, жемчужина макаевской квартиры, они с Виктором Павловичем начали разговор о том, с кем из влиятельных бугрянских людей знакомы: с председателем горсовета Виктор Павлович потеет по пятницам в сауне, с генералом из ГАИ играет в преферанс, а Надежда отдыхала на юге вместе с женой секретаря обкома партии Клестова. Эта похвальба знакомствами была так стара, так знакома Сереброву по разговорам матери с приятельницами, что ему стало тоскливо. Наивное тщеславие. Отец при этом всегда свирепел: «Опять птичий базар, сорочьи радости».

И Сереброву захотелось сказать отцовскую фразу. Макаев уже уловил в глазах Сереброва насмешливую веселинку, мелькнула ответно в его зрачках знакомая испуганная искра человека, пойманного с поличным, но Серебров оборвал себя: что тут предосудительного? Бог с ними, пусть радуются и гордятся, если им это по душе.

Надежде от всесилия захотелось быть великодушной.

— Ну, Гарик, когда ты оставишь свои Ложкари? Тебе еще не надоело там? Виктор бы смог устроить тебя у себя. Правда, Виктор? — сказала она. Она жалела Сереброва, и Макаев жалел.

— Да, это, конечно, можно. Начальником участка, — раздумчиво проговорил он. — Чтоб зацепиться, а потом, как дело потянешь.

Они уже решили его судьбу. Благодетели!

— Мне пока нравится там, — упрямо сказал Серебров, ловя сожалеющие усмешки. «Сауна, преферанс, знакомства. Тьфу!» — мысленно передразнил он их и полез напролом.