Их выгоняли.

— Пойдем, — решительно сказала Надежда Сереброву, и они вышли на крыльцо. Мороз, ослабел, от половиц на крыльце шел пар. Капель бойко клевала наст, но Надежду теперь не умиляли эта благодать и сельская тишина. — Что за привычка у человека, — с прежней досадой проговорила она. — Не успеет приехать, уже начинает клянчить. То ему какой-то особый гараж надо, то сверхъестественный замок к гаражу, то шубу, как у Стерлегова, то шапку, то ковер, а теперь вот дом.

Они стояли на слепящем солнце, а Надежда, расстроенная, обиженная, продолжала корить своего Макаева.

— Ты знаешь, Гарик, — поправляя шарф на его шее, проговорила она. — Не смейся, но я перестала понимать его. Вроде жил в нужде. Понятно — надо иметь все необходимое. А он хапает и хапает, будто два века собрался жить. Зачем? И разговоры только об этом. Не о книгах, не о жизни, не о работе.

Серебров слушал этот шквал горьких слов и не мог понять, что случилось с Надеждой. Он помнил, как она рьяно защищала Виктора Павловича, а теперь принялась ругать без сожаления.

— Да нет. Ну неужели он такой? — проговорил, щурясь, Серебров.

— Ты не знаешь, у него ведь нет друзей, а только хорошие знакомые, которые могут и умеют доставать. Мне надоело его торгашество. «Ты — мне, я — тебе». Неужели в этом ценность людей? Он дружит только с теми, кто ровня или повыше. Выпьют после сауны, размягчатся, снимут пиджаки: «Я могу тебе отпустить по высокому классу, есть вещи». А другой: «Я могу организовать шапочки, закачаешься!» Пусто, ты понимаешь, пусто как-то бывает на душе. Дружба за дефицит.

Сереброва озадачил этот неожиданный шквал каких-то глубинных, наболевших слов. Неужели она давно думает так о Макаеве?

— Наденька, да ты ли это? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Не знаю, может, и не я, — с усталостью в голосе ответила она. — Раньше мне это нравилось, а теперь — нет. Ну ладно, хватит об этом. Пойдем, показывай, куда ты меня заманивал жить.

Серебров благодарно и нежно стиснул ее руку. Да, вот так, в такой же день могло осуществиться то, о чем он так долго мечтал. Надежда могла бы навсегда прийти в его холостяцкую квартиру но сейчас была только видимость всего этого.

Надежда придет, да не его Надежда.

— У меня ведь там вовсе нечего смотреть. Одна медвежья шкура, да и та принадлежит тебе, — застеснялся он.

Они проехали по тракторному рубчатому следу на «газике» к его дому. Со смущением Серебров провел ее в квартиру. Голые брусковые стены, стол да тахта, полка с книгами, магнитофон. Висели еще лосиные рога на стене да портрет Надежды. В углу лежала сложенная и увязанная медвежья шкура.

— Вот и все, — проговорил он, включая запись оркестра Поля Мориа.

— Хорошо, очень хорошо, — сказала она, оглядывая стены. — Что-то дама эта мне знакома. Ты украл у меня фотографию?

— Нет, ее продают в обойме кинозвезд, — сказал Серебров. — Красивейшая женщина!

То ли вправду довольная жилищем Сереброва, то ли тронутая беззащитным несовершенством его холостяцкого быта, Надежда повторила:

— Как хорошо у тебя.

Она подошла к окну: покатое белое поле упиралось в синее море леса, и в том море где-то далеко-далеко белели две церковные башенки дальнего села. Будто плыл, белый кораблик под грустную музыку.

— Хорошо, — еще раз повторила она. Растроганный ее понятливостью, он обнял ее. Послушно приникая к нему, Надежда проговорила:

— Извини, я бываю такой психопаткой. Мне до сих пор стыдно, как я обманывала и изводила тебя, а ты все переносил и терпел, Гарик.

— Ну, что ты, Наденька. Но ты, конечно, зря не вышла за меня замуж. Ты должна исправить эту ошибку.

Она погладила его по щекам, по волосам, вздохнула.

— Ты, наверное, Гарик, прав, что зря не вышла, и, наверное за это я поплатилась. Мне иногда кажется, что Виктор раскаивается, зачем женился на мне, ему бы лучше дочь директора завода, председателя облисполкома или еще кого-нибудь с крепкой волосатой рукой, кто бы пересадил его с «чугунки» на современный гигант или в крупные областные начальники. Он бы создал для себя мощную непробиваемую твердыню.

— Ну, ты, наверное, зря так низводишь его, — стараясь быть объективным, проговорил Серебров. Ему показалось, что Надежда сегодня слишком придирчива к Макаеву. Впрочем, зачем о нем. Он отпустил ее, присел на тахту, взялся руками за голову. — Какие мы странные. Говорим. У тебя, наверное, временное недовольство Макаевым, тебе надо приехать ко мне или завести ребенка, — добавил он умудренно. — Тогда ты заполнишь вакуум в своей жизни, у тебя будет столько забот!

Надежда придвинулась к окну, провела пальцем по стеклу. Стекло противно взвизгнуло. Этот звук, видимо, передавал ее состояние, беспокойное, отчаянное. Она еще раз провела по стеклу пальцем. И вдруг у нее задрожали плечи. Серебров подбежал к ней, обнял.

— Ты знаешь, — повернув к нему заплаканное лицо, тихо сказала она. — Ты знаешь, Гаричек, у меня уже никогда не будет ребенка. Вначале он мог быть, но тогда Макаев не хотел, и я не хотела. Мы боялись, что я испорчу фигуру, а теперь не будет.

Надежда закусила дрогнувшую губу, лицо у нее скривилось, и она снова всхлипнула. Серебров еще теснее прижал ее к себе, погладил по голове.

— Ты не плачь. Может, это просто ошибка, — растерянно проговорил он. Надежда покачала головой.

— Не жалей меня, я сама себе все испортила.

«Милый, родной, бедный человек!» — подумал Серебров. Редко ему приходилось жалеть Надежду. Обычно он был в роли несчастливого, а тут у нее, у Надежды, — несчастье, и перед несчастьем она была растерянна и жалка.

— Вот тут, — сказал Серебров, чтоб успокоить и отвлечь Надежду от горького разговора, — ты бы жила и варила обед, если бы вышла за меня замуж. Там, под горой, пруд. Летом я ловил бы там рыбу.

Ему казалось, что с ним Надежда была бы счастливой. Во всяком случае, он был бы счастлив. Потом он подумал, что вспышка недовольства Макаевым у Надежды временная — все уляжется и сама она успокится, а вот он, Серебров, опять останется один.

— Я бы тебя хорошо кормила, — подхватив этот разговор, сказала она, вытирая платком слезы. — Я научилась жарить котлеты с рисом и даже могу затушить зайца.

Что она еще умеет варить и жарить, Надежда договорить не успела. Застучали шаги по стылым половицам сеней, и на пороге возникла большеротая, с диковатыми глазами Галька Вотинцева, самая крикливая и шумная на ложкарском коровнике доярка. Серебров выключил музыку. В тишине особенно громко прозвучал заполошный голос Гальки:

— Гарольд Станиславович, свет погас! Нам доить надо, а электрика Дюпина нету! Он пьянущий. Все говорят: беги к Сереброву.

— Я приду, — сказал строго Серебров, прикрывая дверь, чтобы не дать Гальке возможность высмотреть, кто у него в гостях, но как-то невероятно, по-жирафиному мгновенно вытянув шею, Галька все-таки ухватила взглядом нарядную, красивую инженерову гостью, и у нее округлились глаза.

— Буду через пять минут, — повторил тверже Серебров. — Ну вот видишь, не дают нам побыть вдвоем. Ты посиди здесь или я тебя в контору завезу… — сказал он Надежде, надевая пальто и шапку.

— Я с тобой, — с готовностью воскликнула Надежда и вытянула привычно руки назад, чтобы он надел на нее кожушок.

Сереброву не хотелось брать Надежду с собой. Он был уверен, что ей не понравится в коровнике, да и доярки станут глазеть, а потом черт знает что понапридумывают.

Надежда заупрямилась.

— Я, Гаричек, хочу с тобой.

— Ты посиди в машине, а то там грязно, — проговорил с мольбой Серебров. Но Надежда пошла следом за ним.

В кормокухне было парно, как в бане, капало с потолка и стен, и Надежда в своем нарядном кожушке не знала, куда ступить, чтоб не запачкаться. В полутемном коровнике потные доярки разносили солому. Они были сердиты и неразговорчивы, оттого что запировал и лыка не вяжет электрик и им приходится все делать вручную. И ни у кого о них заботушки нет. Главный инженер тоже, видать, гуляет. Явился на двор с этакой модницей.

— Транспортер включали? — хмуро спросил Серебров Гальку Вотинцеву. Та даже не повернула к нему свое худое, нервное лицо.

— А ничо не работает, вот только пуп трещыт! — крикнула она, видимо, нарочно и грубо и зло, чтоб знала эта заезжая чистюля, как тут им приходится добывать молочко. Немного ведь постарше она этой городской гостьи, а старухой смотрится.