Вольф, стреляя, кинулся на тендер, попытался вскарабкаться на железную стенку, но Алехин настиг его, поднял, как мешок с зерном, и швырнул под откос. С тендера вспыхнул синевато-розовый огонь. Застрочили пулеметы.
Ночь мчалась. Гудела будка. Трещали взахлеб пулеметы. Фонарь лизнул языком света потолок и грохнулся на пол. Алехин лихорадочно кидал уголь в топку, чтобы не сбавлять скорости, скорее домчаться до костра, разгоравшегося впереди. Полищук, стреляя по тендеру, прикрывал его огнем. А Курбанов, подняв пожарный рукав, поливал тендер кипятком, не обращая внимания на пули, визжавшие вокруг.
Пулеметы захлебнулись. В дверях показался мокрый, ошпаренный немец. Павел выстрелил. Немец выронил автомат, покачнулся и загремел в угольный лоток.
Курбанов швырнул пожарный рукав.
— Наши!
Он мгновенно закрыл регулятор, и «черный эшелон» встал, как могучий вороной конь, почуяв твердую руку опытного всадника. Глаза Курбанова сверкали от радости.
Сияющий Полищук сорвал с головы фуражку и, отчаянно махая ею, что-то неистово кричал.
С обеих сторон из леса бежали к поезду партизаны, то там, то здесь вспыхивали огоньки выстрелов. Курбанову показалось, что среди бегущих он узнает знакомую коренастую фигуру, чистую седину, и стало радостно вдвойне…
Партизанское «ура» разнеслось по лесу.
Закипел бой. Лес потонул в клубах дыма и в мокром песке, поднятом взрывами гранат, вокруг падали ветки, срезанные свинцовым градом.
Когда Курбанов спрыгнул с паровоза на насыпь, из окна единственного классного вагона затарахтел крупнокалиберный пулемет. Пулат влетел обратно в будку, нагнулся над убитым эсэсовцем, стал лихорадочно шарить у пояса.
— Гранату бы мне!
Алехин следил за партизанами, безуспешно атакующими классный.
— Постой, — окликнул он Курбанова, — у меня мыслишка есть!
— Что задумал?
— Сцепку!.. Пройдет такой номер?
— Еще как! Ты только осторожней.
— Само собой. Как только махнем — ты давай!
Пулат, сжимая кулаки, смотрел на падающих партизан, на окна классного, откуда бил губительный огонь. А Алехин с Полищуком уже доползли под пулями до середины состава. Броском достигли буферов между классным и товарным, быстро разъединили концевые рукава и, размотав винтовую стяжку, сбросив крюк, дали отмашку.
Курбанов, заметив их сигнал, тронул паровоз и половина эшелона вместе с классным откатилась от остального состава. Как только классный ушел, губительный огонь прекратился и партизаны стали добивать засевших в вагонах гитлеровцев.
В хвосте горели теплушки, там рвались ящики с патронами, гранатами, сотрясая разбуженный лес…
Попытка эсэсовцев, выпрыгивавших из теплушек, с платформ, прорваться к классному и объединиться с командованием, не удалась. Все они рухнули под партизанским огнем.
Классный был окружен. На предложение сложить оружие фашисты ответили стрельбой. Однако они берегли патроны и отвечали на партизанский огонь время от времени. Наступила короткая передышка. У паровоза, о чем-то тихо беседуя, стояли двое — старый и молодой. Две головы — белая и иссиня-черная — склонились друг к другу. Таня была жива, и Пулат теперь чувствовал огромный прилив сил, готов был на любой подвиг.
Алехин высунул из будки взлохмаченную голову.
— Товарищ Дубов, мыслишка у меня появилась…
Дубов подошел к паровозу. — Какая, Борис?
— Кипяточком их выкурить. По крышам пробраться и рукавчиком в окошко. Курбанов поддержал.
— Испытанный метод, Федор Степанович.
Дубов покачал головой.
— Мы не фашисты, Борис… Сейчас это не нужно.
— Сами сдадутся, — сказал Вагин.
Они пошли туда, где еще шел бой.
На тормозную площадку выскочил тощий офицер, без шинели, в пилотке, и навел автомат на Дубова. Дубов не успел вскинуть маузер, но очереди не последовало: Вагин выстрелил в офицера и с дымящим пистолетом лег около Дубова.
У Дубова запульсировала бровь.
— Спасибо, Сережа!
— Брось, Федор, — отмахнулся Вагин. — Какие счеты…
Рядом с ним очутился Печкур. Он тяжело дышал, но голубые глаза смотрели твердо.
— Давайте-ка, товарищи, попробуем еще раз предложить капитуляцию. Валяйте по-нашему: господин офицер отлично знает русский язык. А Гоштов… — Иван Иванович задохнулся от ненависти.
…Огонь прекратился. На насыпь полетели автоматы, пистолеты, из среднего окна вывалился пулемет и зарылся тупым рылом в гравий. На тормозной площадке классного вагона стоял офицер в порванном, почернелом мундире и махал белой тряпкой. Он походил на черта, только что вылезшего из дымохода, и по насыпи от него протянулась уродливая тень.
Взвизгнула дверь тамбура. Порог переступил плотный круглолицый кареглазый человек с маузером в руке. За ним вошли худощавый в кителе, с бородкой клинышком, держа у груди на перевязи забинтованную руку, и седоголовый усатый старик.
Гоштов лежал на полу, откинув правую руку с парабеллумом. На желтом лице застыла злобная, жалкая гримаса.
— Жаль, застрелился гад, — процедил Печкур.
— Да, не сумели взять живым. — Дубов обвел тяжелым взглядом немецких офицеров, которые сбились в углу с поднятыми вверх руками.