В беседке, помимо знакомых мне уже родственников, я увидел мужчину средних лет, с белой прядью на правом виске, отдалённо напоминающего Петра Ивановича. В отличие от последнего, первый имел более приятную внешность и в целом казался человеком более мягким. Признаться, он чем-то напомнил мне нечто среднее между литературными героями Маниловым и Обломовым, судя по описаниям внешнего вида. Тот факт, что Павел Иванович был не особо похож на старшего брата, унаследовавшего грубоватые прямые черты лица своей матери, объяснялось его не очень-то законным происхождением, по всей видимости, князья Фосфорины были те ещё любители «бросить семечку в чужой огород».

Как выяснилось, молодые князья приехали из столицы с большого бодуна и до сих пор не просохли, в связи с чем их до благопристойного собрания не допустили. Меня не покидало ощущение, что знаменитый Ершов описал в своей сказке именно этих двух деятелей, как образец русского раздолбайства. Пётр Иванович пообещал: «После чаепития угощу болванов розгами, дурь хмельную вытряхну». Так что на данный момент источник информации был только один, хотя и, судя по словам Петра Ивановича, не особо надёжный: «дядюшка» любил приврать и додумать то, чего нет. Но уж лучше такой, чем никакого, тем более, что выглядел он более дружелюбно и с большой вероятностью не станет раздавать подзатыльники за любой странный вопрос.

Итак, после того, как нас официально представили младшему брату князя, он в весьма эмоциональной манере начал пересказывать все подробности вчерашнего придворного бала, от которых я, признаться, был в шоке: гостей заперли в зале, приставив охрану, и до утра заставляли танцевать и пить бокалами водку. В итоге, уже через два часа после первого тоста, торжественная сарабанда превратилась в медленное шествие дам и кавалеров «домиком». Как рассказывал Павел Иванович, некий бедняга не вышел вовремя к танцу, за что его приговорили к осушению до дна «кубка Большого орла», после чего тот окосел и помер. Данила и Гаврила напились в хлам и на два голоса распевали похабные песенки наподобие той, что я слышал от Петра Ивановича во время нашей эпохальной попойки в Тоскане. Какой-то пожилой аристократ открыл окно и вывалился на улицу, разбившись насмерть. Сильно выпившая дама с весьма пышными формами упала на скрипачей в оркестре. Другой даме на платье уронили трубку с табаком, отчего последнее задымилось и чуть не стало причиной пожара. Словом, не приём, а сущий кошмар. Когда вернусь в своё время, непременно буду рассказывать своим племянникам и, возможно, сыну Доменики страшные истории о том, как зловредный аристократ взял в заложники своих товарищей и измывался как мог.

Павел Иванович каким-то неизвестным образом, возможно, вследствие природного обаяния, остался трезвым, сославшись на больную печень, поэтому смог поведать нам о произошедшем. Также «дядюшка» возмутился тем, что светлейший не пригласил никого из Фосфориных на следующую ассамблею и вообще вскользь намекнул в письме, что лучше бы им вообще в Питере не появляться, отчего Пётр Иванович совсем впал в депрессию. Даже Моська, который явился к чаепитию за своей законной порцией сметаны, а затем благодарно вытер морду о белый чулок своего хозяина, не смог поднять ему настроение.

— Сидите теперь в поместье и не высовывайтесь, — тяжело вздохнул Пётр Иванович. — Как бы в Сибирь не пришлось всем отправиться.

— Не беспокойтесь, Пётр Иванович, — вдруг вмешался я. — В Сибирь поедет кое-кто другой, — с лёгкой усмешкой добавил я, имея в виду как раз-таки светлейшего.

— Заткнись! — рявкнул на меня князь. — Не пил, а бредишь. Или у тебя в твоём сундуке фляжка припрятана? Ха-ха-ха!

Пётр Иванович грубо засмеялся, к нему присоединился брат, а вслед захихикали присутствующие за столом родственницы, за исключением Паолины. Под сундуком он подразумевал моё очередное идиотское изделие — системный блок из дерева, с деревянной же материнской платой с жалким подобием сокета типа LGA, процессором, видеокартой и всем, что смог вырезать из куска древесины. Князь, конечно же, не понимал смысла сего творения и счёл его бездарно выполненным сундуком.

— Прошу меня извинить, отец, — смиренно опустив глаза, извинился я, а затем обратился к «дяде». — Скажите, Павел Иванович, не встречали ли вы в Петербурге молодого неаполитанца с детским голосом и приятной девичьей внешностью?

— Нет, неаполитанцев не встречал. Но видел в порту одного старого англичанина с повязкой на глазу. Как сделался Петербург столицей, так теперь какого только народу не увидишь! И немцы, и венецианцы, и даже арапы! Вот в прошлом году…

— Хорош болтать, — грубо прервал брата Пётр Иванович, которому тоже неинтересно было слушать разговор не по делу. — Всё равно тебе в этом далеко до синьора Альджебри! — Пётр Иванович вновь засмеялся, а Стефано, по-видимому, немного обиделся, но вида не показывал.

Сам же Стефано, благодаря своей великолепной, выразительной внешности, изящным манерам и отсутствию в лексиконе грубых и матерных слов, сразу же стал любимчиком у женщин. Даже суровая Ирина Фёдоровна поддалась его обаянию и подарила ему большую редкость — улыбку. Что касается обеих невесток Петра Ивановича, то они просто влюбились в этого «римского ангела». К сожалению, бедняга сопранист всё-таки простудился в первую ночь пребывания во дворце Фосфориных, охрип и разговаривал шёпотом, что, хоть и послужило поводом для прерывания занятий вокалом, однако, совсем не мешало шептать дамам комплименты.

— Какой восхитительный чай, Пьетр Иванович, — с акцентом и ослепительной улыбкой сказал Стефано. — Из далёкого Китая?

— Из Китая, — усмехнулся Пётр Иванович. — В таком случае, у нас здесь свой маленький Китай. Да будет вам известно, сей чудесный напиток зовётся «иван-чай».

Вот и поговорили. Мне даже страшно представить, какая судьба ждёт здесь беднягу сопраниста-математика. Вырвавшись из цепких клешней тогдашнего Ватикана с его странными запретами, сопранист попал в лапы дремучего, почти домостроевского, общества с не менее странными порядками. Сможет ли он здесь выжить, не сломаться и не наложить на себя руки, когда мы с Доменикой покинем его? По сути, кроме нас двоих он был никому не нужен. Пётр Иванович рассматривал его лишь как ценный кадр для Академии Наук, что после замечания Павла Ивановича о намёках Меншикова уже не казалось вероятным. В остальном же князю и дела не было до своего нового крестника, в то время как последний почти боготворил его, смотря в рот, принимая на веру каждое сказанное слово, а потом страшно расстраиваясь, когда выяснялось, что его светлость изволили потешаться. Нет, дружище, пока мы здесь, надо срочно найти тебе поддержку и опору, девушку, которая действительно полюбит тебя и наполнит твою жизнь смыслом.

«Может познакомить его с той подозрительной неаполитанкой, которая от всех шарахается?», — думал я, молча сидя за столом и не слушая больше чужих разговоров. Собственно, после чаепития я и обратился к князю со своей идеей.

— Мария Николаевна девица свободная и никому не принадлежащая, делайте с ней всё, что душе угодно, — усмехнулся князь.

«Ну и отношение к людям», — в очередной раз вздохнул я и поплёлся под окнами в сторону покоев римского математика. Не успел я, предварительно постучавшись, войти в помещение, как сверхэмоциональный Стефано прямо с порога схватил меня за руку и потащил куда-то в середину комнаты, подальше от двери.

— В чём дело? — не понял я, чуть не спотыкаясь о разбросанные по комнате туфли «великого итальянского математика».

— Свершилось! Я решил уравнение колебания струны! — хриплым голосом, но восторженно, воскликнул Стефано. — Спроси, когда можно будет отправить письмо в математическое общество!

— Решил? Покажи, — попросил я.

Стефано очень долго колебался, пытался объяснить, что сообщать результаты посторонним не разрешается, но потом всё-таки согласился и показал мне решение. Оно оказалось неверным. Дело в том, что я достаточно изучил дифференциальные уравнения в частных производных, когда учился в университете. Особенно хорошо помнил я волновое уравнение, частным случаем которого являлось уравнение колеблющейся струны. По воле случая, именно эта тема осталась наиболее ярким воспоминанием из моей студенческой жизни.