Часть 23

Хлыст перебирал сваленную в углу лачуги одежду. Вдруг в проломы крыши ворвался громкий плач чайки. Верхогляд… За стенами стало тихо: заглохло ворчание Прыща, замолкли причитания Пижона, оборвалась отборная ругань Жердяя. На фоне внезапной тишины противно заскрипел песок.

В щелях между досками мелькнул чей-то силуэт. Надсадно вздохнув, распахнулась дверь, и через вдавленный в землю порожек переступил Оса.

— Ничего подозрительного в долине не заметил? — спросил он приглушённо, словно нежданный гость, шагая вдоль обрыва, мог его услышать.

— Я бы сразу сказал, — буркнул Хлыст, сжимая дрожащими руками холстяные штаны и рубаху.

Оса прищурился:

— Чем занимаешься?

— Хочу переодеться.

— Куда-то собрался?

Хлыст судорожно соображал, что же ответить. Наконец придумал:

— Мои шмотки совсем прохудились. А вдруг Таша придёт?

— Пошли, посмотрим, кого нечистая принесла, — проговорил Оса и выскользнул из лачуги.

Хлыст торопливо скинул с себя тряпьё, надел лёгкую просторную одежду, некогда снятую с мёртвого ориента. Посмотрел на свои ботинки со сбитыми носками. В них разве что по прииску лазать. Вот бы у Пижона сапоги забрать, и тогда там, где он скоро окажется, его примут за сезонника, блуждающего по свету в поисках работы.

Возле костра с бурлящим казаном, из которого смердело чем-то прогорклым, сидели Оса и Жердяй. Натянув кепку до самых бровей, Пижон лежал чуть поодаль, подставив закатному солнцу голый зад.

Посмотрев на тощие ягодицы, усеянные грязно-жёлтыми нарывами, и не сдержав брезгливую гримасу, Хлыст примостился на острый камень и направил взгляд вдоль провала.

— Если дождя не будет, пойдёшь с утра к озёрам, — произнёс Оса.

Хлыст вдавился в камень:

— Я же сказал: вдруг Таша придёт?

— Боишься, что Жердяй её отхарит? Так я с тобой его отправлю.

Жердяй заржал как сдыхающая кляча.

Хлыст провёл пальцами по рукоятке кнута:

— Спина болит.

— И в каком месте болит? — спросил Оса, прищурившись.

— Опаньки! — воскликнул Жердяй. — Кто к нам пожаловал!

Хлыст ожидал увидеть кого угодно: того же бойца, похожего на Бурнуса, даже Крикса, но только не глуповатого с виду ориента, который годился браткам в деды. Костеря себя последними словами, Хлыст с ужасом наблюдал за шагающим между валунами стариком и теребил изуродованными подагрой пальцами рубаху. И дёрнул же чёрт выбрать именно эту одежду.

Ориент с наивной улыбкой приблизился к костру:

— Нижайшее почтение.

Братва молчала.

Дедок переступил с ноги на ногу, посмотрел по сторонам:

— Не найдётся воды для старика?

Жердяй сквозь зубы сплюнул в огонь:

— Может, тебя ещё покормить?

Дед глянул на казан. С шумом втянув в себя воздух, потёр нос:

— Нижайшая благодарность, своё варево кушайте сами. Старику бы водички.

— Жердяй, проводи, — сказал Оса.

Почесав заросшую щетиной щёку, Жердяй неторопливо, словно через не хочу, поднялся. Хлыст знал, что сейчас произойдёт: резкий выпад вперёд, мясистые пальцы сожмут дряхлую шею, раздастся треск, и обмякшее тело рухнет на землю. Потом они снимут с ориента одежду и сбросят труп с обрыва. Такое совершалось всякий раз, когда в лагерь забредали люди, непригодные ни для работы, ни для продажи.

Дед что-то почувствовал. Шагнув в сторону, выпалил скороговоркой:

— Старику негде жить.

Его слова застали Жердяя врасплох. Он посмотрел через плечо на Осу.

— Старик увидел человека и подумал: может, человеку жить одному плохо? — вновь заговорил дед. — Старик побежал следом и теперь понял: человеку хорошо.

Хлыст съёжился под обжигающим взглядом Осы.

— Старик устал бояться пещерных крыс и шакалов. — Дед поник головой. — Устал быть один.

— Ориент? — проскрипел Оса.

— Ориент, — выдохнул дед.

— Почему не живёшь со своими?

— Морской народ решил: старик слишком стар, чтобы говорить возле костра Совета. Старейшина должен рассказывать детям сказки. Старик обиделся и ушёл.

— Ты старейшина?

— Был.

— Ну а нам ты зачем?

— Старик умеет лечить. Господину нужен лекарь?

Оса, до сих пор сидевший как унылый урка в ожидании приговора, вдруг выпрямился, вздёрнул подбородок. Исчирканные шрамами щёки надулись.

— Мне не нужен, — проговорил он и указал на Хлыста. — А у него что-то со спиной.

Ориент как-то странно покосился:

— Пусть человек ляжет.

— Человек, ложись, — с непонятным задором велел Оса.

— Да щас, — буркнул Хлыст, глядя на старика исподлобья. — Знаю я этих костоломов. Намнут так, что потом хрен встанешь.

— Пусть меня посмотрит, — вклинился в разговор Пижон.

Дед подошёл к нему, взглянул на ягодицы, вернулся к костру.

— Эй! Ты куда? — произнёс Пижон с недоумением.

— Старик посмотрел, — отозвался дед.

— А чего ж не лечишь?

— Сказали посмотреть, а не лечить.

Хлыст никогда не видел, чтобы Оса смеялся. Он даже не помнил его улыбки. Сейчас взирал на раскрасневшееся лицо с широко раскрытым ртом и на кадык, прыгающий при каждом раскатистом выхлопе воздуха из глотки. Поблекший крест на впалой груди ожил: линии заходили ходуном, точно щупальца насекомого, пришпиленного к обвислой коже.

— Как тебя зовут? — поинтересовался Оса, успокоившись.

Дед сокрушённо покачал головой:

— Это раньше звали, теперь прогоняют.

— Ну ты и балагур, дед. Имя у тебя есть?

— Было. Теперь просто старик.

— Ладно, старик. Можешь помочь человеку — помоги. Не можешь — пеняй на себя.

Дед опустился на корточки возле Пижона:

— Болит?

— Ещё как! Неделю не могу сесть.

— Дайте острый нож и ведро воды.

Пижон приподнялся на локтях:

— Зачем нож?

— Надо вытащить стержни.

— Ты дашь ему искромсать свой зад? — спросил Жердяй и почесал свои ягодицы.

Пижон попытался встать на четвереньки, но взвыл и вновь распластался по земле.

— Пусть режет, — произнёс он, переведя дух.

— А воды-то нет, — проговорил Оса. — Ручей высох. Видел?

— Видел, — подтвердил дед.

— Вот, сидим, ждём дождь. Так что, старик, видать, не судьба тебе остаться.

— Нужна морская вода.

— Морская? Так бы сразу и сказал. Прыщ!

В дверях крайней лачуги показался лысый мужик с нахальной прыщавой мордой.

— Набери воды из колодца.

Прыщ взял ведро с привязанной к дужке верёвкой и скрылся в одной из пещер. Приподняв лоснящуюся от грязи и жира штанину, Оса вытащил из высокого ботинка нож.

Дед подержал зазубренный клинок над огнём, подул на него, приложил к запястью:

— Пусть человек заткнёт рот.

Вскоре вокруг него и Пижона собрались все обитатели лагеря (не было разве что верхогляда, надзирателей и сторожевых) — эдакое зрелище никто не хотел пропустить. Старик умело вскрывал нарывы, выдавливал жёлтый гной и белые стержни. Пижон выл, закусив кепку. Когда из ран потекла кровь, дед окатил донельзя солёной водой задницу, похожую на изрытую медведкой грядку в огороде. Пижон с криком вскочил, вцепился в спущенные штаны и, подпрыгивая, побежал по провалу, тряся сжавшимся в комок естеством.

Такого веселья, охватившего братву, Хлыст тоже не помнил.

Чуть позже оживлённая братия сидела вокруг костра и, вдыхая горький запах бурлящей баланды, рассказывала забавные случаи из прошлого. Старик глазел по сторонам и порой задавал идиотские вопросы, чем вызывал оглушительный хохот.

Хлыст ютился на остром камне, от которого уже ныла филейная часть. Он мог бы подсесть к огню. Ему было чем поделиться. Над его историями смеялись бы громче, обсуждали бы дольше и просили бы вспомнить что-нибудь ещё. Но Хлыст молчал, ибо знал, кто прислал ориента, и не понимал, почему именно его. Старик походил на дурачка из бродячего театра, который не отличал правду-матку от развесистой клюквы. И был настолько увлечён чужим трёпом, что даже не оглянулся, когда за его спиной надзиратели прогнали каторжников в хибару. Хлыст смотрел на узел белого платка, затянутый на затылке, на седые пряди, прилипшие к шее, и с ужасом ждал, когда дед неосторожным словом выдаст его и себя.

Над провалом сгустились сумерки, веселье пошло на спад, казан убрали с огня, из лачуги принесли плошки. И тут кто-то, шумно прихлебнув баланду, предложил старику рассказать историю и будто подбросил полено в угасающий костёр: братва зашевелилась в ожидании нового повода поржать.

Дед покряхтел, поёрзал и вдруг запел. Никто не понимал ни слова, но все, как один, оторвались от еды и повернули головы в сторону обрыва. Протяжная песня захлестнула нестерпимой тоской по воле, той воле, что находилась там, где море сливается с небом, где рогатый месяц покачивается на волнах, где вскинувшаяся рыба достаёт до звёзд, где воет ветер необузданной свободы, такой близкой и безнадёжно далёкой. Там раскинулась другая, раздольная жизнь, которую им никогда не прожить.