Скоба пробежал глазами заголовки: «Уборка на Волыни», «Помощь безлошадным».

— «Утаивают землю, — прочитал он вслух и глянул на Чурина: дескать, интересное что-то, послушай. — Микита Костюк пролез в члены сельрады, утаил три гектара земли, а голова другой земельной громады Прокоп Полищук — два гектара. Как видно, эти «активисты», пробравшись в члены сельского Совета, утаили для себя землю, воспользовавшись тем, что сами распоряжались наделом, то есть обмером. А своя рука, говорят, владыка».

— Ну и что ты понял? — очень заинтересовало Чурина.

— Не дурак Микитка, пролез к власти и украл три гектара земли. Это уметь надо.

Анатолий Яковлевич безнадежно махнул рукой.

— А чего зевать-то? — взялся чуть ли ни убеждать Скоба. — Если можно столько земли оттяпать или утаить, значит, девать ее некуда. Три гектара! Это не три мешка с овсом. На что он рассчитывал?

— На что ворюга рассчитывает, не знаешь?

— Так это же земля, люди-то видят, как же он ее оттяпал? На ней работать надо… Чудно, у собственников лишки земли отобрали, там счет знают, вплоть до маслобойки и крупорушки. Где же ваш, сам говорил, контроль и учет?

— Разоблачили хапуг, как видишь, проконтролировали, надо понимать. А ты спрашиваешь, Лука, зачем нужен кассир. Водятся еще у нас такие, которые могут хапнуть — украсть.

— Где их нет?

— Это не ответ, — возразил Чурин. — Борется с этим Советская власть с первых дней, как со своим наиглавнейшим злом — пережитком от прежнего режима. Изживем мы частнособственническое «мое». Основа Советской власти — это коллективное «наше».

— Как же вы изживете, Анатолий, когда дите и то кричит «мое»?

— Так мы же не изживаем в людях «мое», не искажай. Не своди взрослый разговор на детское мышление, — решил закруглить Чурин. — У нас вон в детском саду ребятишки такие коллективные…

— Колхоз — не детский сад, Толя. Подумать, люди, каждый туда вложил свое, стало наше, а кто-то в верхи пролез, вроде Микитки Костюка, оттяпал себе из «нашего», сделал «мое», когда-то его накроют, да и поймают ли?..

— Для этого у нас есть закон, который оберегает и личную собственность, и общественную, государственную. Так что не сомневайся, у Советской власти порядок строгий. Другое дело, у нас после такой войны прорва всяких прорех и забот, не до всего доходят руки. И вы, бандюги, не даете людям спокойно жить… Разумеешь ведь все.

— Всего не уразумеешь, — серьезно, с пониманием произнес Скоба.

— Уясни главное: в материальной основе Советского государства стоит коллективная собственность, коллективный труд. Наше! В этом наша крепость и сила, которая фашистскую Германию одолела. И все одолеет. Понимать должен.

— Что сообща, всем миром, это конечно… — уверенно согласился Скоба.

— Ага, соглашаешься!.. Так вот, у нас, у коммунистов — от коммуны это слово, от единого, — все сообща с народом и при его поддержке, чего не было, нет и не будет у вас, бандеровцев-бандитов, как точно прозываетесь по фамилии Бандера, потому вам и требуется в страхе людей держать, сохранять в них, так сказать, повиновение.

— Вы-то разве не держите в повиновении? Чуть чего, сразу в тюрьму… — задело Скобу. — И насчет поддержки народа еще надо поглядеть.

— Смотря какое «чуть чего» и как его понимать, Лука Матвеевич, — загорячился Чурин. — И глупость ты несешь насчет сомнения в поддержке народа, на что я мог бы не обращать внимания, но у меня цель открыть тебе глаза на истину. Не пугалом, а объяснением действуем.

— Ну, давай, просвещай, — с вызовом приготовился слушать Скоба.

— Тебе, Лука Матвеевич, должно быть, известен период, когда со всех сторон накинулись на молодую Советскую республику шакалы Антанты и контрреволюции. А кто сплотил народ, кто руководил им, кто победил?.. Чего молчишь? Та борьба происходила на заре Советской власти. Но и тогда ее не одолели ни внутренние, ни внешние враги, хотя в стране были разруха и голод. А два десятка лет спустя большевики сплотили народ на священную войну против фашистской чумы. И мы победили. Теперь ты понимаешь, кто имеет право говорить о своем народе и от его имени? Только не вы, чистокровные бандиты, больной нарост на здоровом теле, — тихо закруглил Чурин и дал Угару поразмыслить, видя, что тот умышленно уставился в газету, где была напечатана рецензия на документальный кинофильм «Суд народов» — о Нюрнбергском процессе над военными преступниками.

Чурин, увидев рецензию, подумал о том, что ему надо обязательно сводить на картину Угара: «Пусть посмотрит, чем кончилась авантюра для фашистских главарей, поразмышляет о своей судьбе».

— Пошли-ка в кино, а? С до войны не был, не поверишь, — обратился Угар к Чурину.

— Отчего же не поверить, кто вам его в лесах да в бегах приготовит?

Это предложение понравилось Чурину. Ему тоже хотелось посмотреть кинофильм «Суд народов», который демонстрировался в ближайшем кинотеатре.

Они перешли дорогу и оказались в кинотеатре, довольные, что до начала сеанса остались считанные минуты. Лука будто бы вовсе забыл о присутствии возле него чекиста, блуждал по фойе, с интересом рассматривая пришедших на сеанс, ни к кому не обращаясь и не пяля глаза на девчат. И, уже сидя в зале, рассудительно поделился своими мыслями:

— Уверенная, вижу публика, спокойная и приодетая. Чувствует себя надежно.

Необычайно удовлетворила Чурина наблюдательность прозреваемого бандита, понемногу оправдывающего надежды чекистов.

Когда погас свет и на экране красными буквами вспыхнуло название фильма — «Суд народов», — Угар обратился к Чурину с вопросом:

— Что за суд?! Куда мы попали?

Анатолий Яковлевич промолчал, только указал рукой на экран, смотри, мол, там все увидишь и услышишь.

Мелькнули кадры с видом нюрнбергского Дворца юстиции в момент, когда на караул вставали советские солдаты. Жестко, с торжественным оттенком прозвучал голос ведущего, сообщившего о том, что судебный процесс Международного военного трибунала над главными военными преступниками фашистской Германии проходил в Нюрнберге с 20 ноября 1945 года до 1 октября 1946 года.

В зале кинотеатра притихли, словно бы присутствующие наяву ощутили себя в зале суда, напряженно наблюдая за рядами подсудимых, сидящих под стражей союзнических солдат в белых касках.

«Процесс, который теперь должен начаться, является единственным в своем роде в истории мировой юриспруденции, и он имеет величайшее общественное значение для миллионов людей на всем земном шаре», — начал речь председательствующий.

Нацистские преступники разместились на скамье подсудимых в соответствии с положением, которое они занимали в рейхе.

Во главе первого ряда сидел набычившийся рейхсмаршал третьей империи Герман Геринг, рядом с ним заместитель Гитлера по нацистской партии Рудольф Гесс.

«Сосед Гесса слева, — представлял ведущий, — Иоахим фон Риббентроп, министр иностранных дел».

Риббентроп выглядел обмякшим, неряшливым. Это тем более было заметным в соседстве с фельдмаршалом Кейтелем, являвшимся на заседание трибунала в отутюженном френче и начищенных сапогах.

Угар нетерпеливо тронул Чурина за руку, произнес удивленно:

— Жирным был, а сейчас, смотри, все висит на нем.

— Геринг, что ли? — понял Чурин. — Где ты его видел жирным?

— В газетах немецких. А на суде — мешок с костями.

И тут, кстати, показали внутренний вид тюремной камеры, с туалетом в неприкрытом углу возле двери, у стены стол и стул, справа — лежак.

«Жизненное пространство в пять квадратных метров, которое они завоевали», — слышится уничтожающее пояснение.

— О-хо-хо, каково-то… Ну и судьбина! Не приведи бог, — прорвалось из глубины души у пригнувшегося от изумления Угара.

Быстро меняются кадры. Снова Кейтель. Последний раз в жизни он был в полном параде, с фельдмаршальским жезлом и моноклем, 8 мая 1945 года. Он подписал тогда акт о безоговорочной капитуляции Германии, и как только поставил подпись, прозвучали повелительные слова: «Германская делегация может удалиться».