Сэппуку, почитаемые самоубийства самураев, желающих избежать бесчестья. Но он же не самурай. Хватит валять дурака. Самое страшное — это быть смешным. В Японии с этим не шутят. Мужчина убивает себя, чтобы искупить допущенную ошибку, повлекшую за собой позор поражения или ущерб чему-то важному. Нужна причина, веская и логичная. Они потом должны не только оценить, как он это сделал, но и понять, почему. Сама его смерть должна стать залогом спасения лица, для него же будет уже немыслимо защитить себя от презрительного непонимания. Итак… почему? Потому что он — один, работа больше не отвлекает от пустоты, ему надоело бесконечно скучное повторение жизненных циклов… что там еще? Неспособность соответствовать, самому себе заданным, высоким стандартам. У японца, ведь, очень высокие стандарты, которые западных людей поражают. Он помнил, как в 85-ом году писали о японской эмигрантке, которая решила уйти из жизни, но сначала утопила своих двоих детей на пляже в Санта-Монике, потому что считала, что лучше нее никто об ее детях не позаботится, поэтому она забирает их с собой. Он же тогда и сам возмущался, ужасался, осуждал, а сейчас вспомнил.
Может ему на родину поехать, попрощаться со знакомыми местами, сходить на могилу родителей и… не вернуться. Сообщат ли команде? Наверное, но надо об этом позаботиться. Конечно он не будет травиться или вешаться, так только женщины делают. Он может прыгнуть под поезд, или с моста. Да, с моста в Сан-Франциско. Нет, он же решил не возвращаться из Японии. Тогда он поедет в лес Аокигахара, там деревья сплошной стеной. Там все можно было бы красиво обставить. С другой стороны Аокигахару так и называют «лес самоубийц», неужели он ничего получше не сможет придумать. Еще в вулкан Михаро прыгают… но там же его не найдут. Хорошо, что не найдут или плохо? Чтобы не нашли, можно зайти далеко в море, на пике прилива, а отлив унесет. Вот так оставить на берегу одежду и кошелек с правами и… исчезнуть. А что, это идея. Лишь бы хватило решимости все осуществить. Ехать в Японию у него нет сил, а потеряться в океане можно и здесь.
Странным образом мысли о смерти Риоджи успокаивали. Он встал и зажег ароматические палочки, дурманный сладкий дым распространился по гостиной. Вот бы так и умереть, в нежной удушливой дреме, до последнего мига наблюдая за своим гаснущим сознанием. Какой была бы его последняя внятная мысль?
Риоджи был уверен, что когда-нибудь и поступит, как задумал, только не знал когда. Уже наверное скоро, может сразу после эксперимента. Какого эксперимента? Закончат с печенью, начнут другое и так без конца. Наука не знает конца в своем развитии, а ему 117 лет. Длинная жизнь, и у нее есть конец.
Засыпая, Риоджи перебирал в голове картины собственной смерти, они сменяли одна другую в красочном феерическом калейдоскопе: красивые рисунки, а в центре художественной композиции он, благородный муж, бескорыстный мыслитель, маститый ученый, интеллектуал, Риоджи Найори. Благодарное человечество его запомнит. Он в который уже раз представил свои похороны: ничего японского, но консул конечно будет присутствовать и произнесет речь… представители ученого мирового сообщества, правительства… Но все это потом, переживем пока завтрашнюю пятницу. Лишь бы все прошло нормально.
Наталья
«Так, сегодня четверг… последний день подготовки… операция завтра с утра… что это я лежу?» — Наталья проснулась уже озабоченная предстоящей суетой. Надо немедленно вставать и ехать в спецреанимацию смотреть реципиентов. Да, да, смотреть надо всех, проверять назначения. Гепатокарцинома ее сегодняшний приоритет, с ним все решится завтра. Там будет Алекс… как иначе… Алекс мелькнул в Натальиных мыслях без особой связи с ее заботами на сегодня, но она сейчас же снова переключилась на больного. «Онкологическому уже не дают ничего есть… кишечник очистят, придет анестезиолог, ей обязательно надо его увидеть. Хороший специалист, Алекс всегда с ним работает, но надо же: даже не посоветовался с ней, кого пригласить. Ладно, это его дело. Медикаментозную поддержку она пока до вечера не отменит, куда больному без лекарств, он без них совсем не может…» — Наталья лежала в постели и прикидывала, что ей необходимо сделать. Потом вся наэлектризованная энергией, она встала, пошла в душ под почти холодную струю. Она видела себя в особом незапотевающем зеркале и собственное упругое тело показалось ей таким необыкновенно привлекательным и красивым, что ей захотелось мужчину, любого, даже Сашку, но лучше Люка или Алекса. Наталья намыливала себе голову дорогим шампунем, напевала что-то бодрое, предвкушая крепкий кофе и представляя себя входящей в спецреанимацию, одним своим видом внушая другим уверенность. Она там увидит Алекса… опять Алекс… хотя сейчас в голове у Натальи родился план, как можно бедняжку сегодня использовать: ему же тоже нужна на сегодняшний вечер разрядка перед операцией… почему-то в своих мыслях об Алексе, Наталья с долей снисходительной иронии всегда называла его «бедняжкой». «Бедняжка-дворняжка» — сама эта, помимо ее воли выскакивающая рифма, не делала Алексу чести, да и встреча с ним ассоциировалась для нее с «использованием».
Наталья мечтательно улыбалась и вдруг мысль о, притаившейся в ее теле болезни, пронзила ее острой моментальной болью. Да, низ живота по-прежнему тянуло. Как только она умудрялась это игнорировать? Наталья вытерлась и улеглась на кровать, не обращая внимания на то, что вода с волос натекла на подушку.
Острая боль сразу отпустила, да и была ли она на самом деле? Ее тело оставалось напряженным, как будто ожидая повторения только что случившейся внезапной муки, которая ей то ли пригрезилась, то ли была реальной. Наталья подтянула колени, насколько возможно расслабилась и стала щупать себе низ живота, глубоко погружая пальцы вовнутрь. Живот мягкий… пальпируется тонкий кишечник, чуть чувствителен, но ничего криминального, мочевой пузырь не болезненный, его край совсем низко, справа и слева чувствуется легкая боль, но это мышцы. Если бы Наталья пальпировала другого человека, она бы ничем особенным не озаботилась, но речь шла о ней самой, и поэтому тревога не отпустила ее. Наоборот, с каждым новым касанием живота, она усиливалась: что-то там все-таки было не так. Это давление справа и слева, постоянная ноющая боль в пояснице, внезапно появляющаяся усталость.
Она пойдет на обследование. В понедельник и пойдет. Сегодня не до этого, дел невпроворот. Наталья понуро пила кофе и уговаривала себя, что несколько дней при таком диагнозе ничего не решат, и только усевшись в машину, она поняла, что ей надо попасть к врачу обязательно сегодня, до понедельника она ждать не сможет, об этом и речи не могло быть. Внезапно Наталье стало очевидно, что сегодняшняя суета с назначениями, ответственность за больного, исход завтрашней операции, предвкушение горячего тела Алекса, это — мелочь по сравнению с животной боязнью смертельного диагноза, который очень скоро сведет ее в могилу.
До кампуса ей надо было ехать минут 25, и всю дорогу Наталья обреченно размышляла о том, как ей скажут о найденной на снимках массе, как будут осторожно выбирать слова, как бодро объяснят, что надо еще, мол, все проверить, что это может оказаться ерундой, что есть лечение, даже, если это не ерунда, сейчас есть новые лекарства. Как будто она сама не знает, что есть, и каковы ее перспективы. Запарковавшись, сидя в машине, Наталья, решительно начала звонить в гинекологию, где ее конечно знали. Надо было позвонить и отрезать себе все пути к отступлению: ее будут ждать и придется идти, никуда не денешься. Пусть все решится сегодня. На секунду она засомневалась, стоит ли ей обращаться к врачам Хопкинса, новость о ее болезни немедленно разнесется по всему городу, но потом это соображение показалось Наталье несущественным: куда бы она не пошла, все узнается мгновенно так или иначе, да и какая разница: она будет лежать в больнице, процесс умирания займет какое-то время: сначала операция… уберут, что смогут, химия, в ее случае совершенно бесполезная, потом слабость, боли, тошнота, наркотики. Разве это скроешь?