Впрочем, у меня был гид, наверно, самый хороший — будапештский журналист Бэрнат.

Каждый дом по дороге ему был известен. И обо всем говорил он с жаром, с увлечением газетчика.

— Хочешь, я покажу тебе детскую железную дорогу? У вас в Советском Союзе пионерские железные дороги существуют давно. Теперь есть и у нас. Вот увидишь — замечательная дорога! Кстати, познакомлю с чудесными ребятами.

— Теперь мы едем к замку Бори Ене. Это уникально! Большой замок, с виду похожий на крепость, построен руками одного-единственного человека! Бори Ене был инженером, художником и архитектором и строил замок сорок лет. В честь своей жены. Он очень любил ее! Вы увидите, сколько он сделал ее портретов! Он умер, а она еще жива, ей сейчас лет восемьдесят…

И мы вместе с Бэрнатом «инспектировали» детскую железную дорогу, побывали в удивительном замке Бори Ене, где на всех лестничных маршах и на стенах, ограждавших замок, стояли выполненные Ене скульптуры. Мы подолгу не отходили от полотен Бори Ене, на которых была изображена его жена.

Бэрнат познакомил меня с винодельческим институтом в Кечкемете и сказал:

— Этот институт основал Матиас Янош. Это был очень умный и веселый человек. Он «сочинял» вина и любил угощать ими других. Но однажды по соседству никого не оказалось, кого бы он мог пригласить. И он позвал машинистов с железнодорожной станции; Всю ночь гуляли машинисты у Матиаса Яноша, а на железной дороге возникла пробка… Но это, наверно, была шутка. Во всяком случае, Матиас Янош очень много сделал для славы венгерских вин…

Вот так мы и путешествовали с Бэрнатом.

И вдруг однажды на большой улице, улице со множеством магазинов, он сказал шоферу: «Стой!» — и, повернувшись ко мне, произнес:

— Посмотри на огромного рыжего старика, посмотри на этого нищего, который просит подаяния, запомни его. Я тебе потом расскажу о нем.

У витрины, ярко освещенной витрины магазина, стоял высокий старик с рыжей бородой. На нем была просторная залатанная рубаха, на плече висела сумка.

— Эта «достопримечательность» не значится ни в одном справочнике, — пояснил Бэрнат. — Это единственный нищий во всем городе. И знаешь кто он?

Оказалось, что рослый рыжебородый старик — бывший крупный офицер «внутренней службы» при Хорти, а затем при Салаши. При салашистском режиме, последнем кровавом буржуазном режиме, он имел худую славу карателя.

Когда в Венгрию пришла Советская Армия, когда рухнул салашистский режим, а затем установился новый, демократический строй, салашист исчез, скрылся. А потом, спустя годы, выплыл.

Но вскоре его опознали, доложили властям, что бродит по городу нищий и он не кто иной, как бывший садист и изверг.

Предлагали арестовать его и судить. Но вдруг у кого-то родилась другая мысль о наказании. И она была поддержана. Не надо арестовывать, не надо судить… Против нищего была применена только одна санкция. Ограничили его передвижение по городу, отведя ему определенное место — около витрины красивого большого магазина.

— Пусть стоит и просит подаяния. Пусть стоит, как живой памятник проклятому прошлому режиму. Это для него больше казни и суда.

Не знаю, такой ли был ответ и точно ли передал мне всезнающий Бэрнат историю, только я сам видел этого нищего.

Я видел его не раз, потому что на следующий день, воспользовавшись остановкой в нашем путешествии, вернулся к магазину, долго стоял напротив него, наблюдая за рыжебородым стариком.

Ему почти никто не подавал. Проходя мимо, люди отворачивались от него.

А рослый старик с сумой через плечо протягивал к прохожим свою большую дрожащую руку…

…Слишком много он сделал плохого — этим прохожим. И теперь ему — казнь. Каждый день, с утра до вечера.

В пустом полуразрушенном доме под Ужгородом бойцы артиллерийской батареи нашли викториолу — проигрыватель и кучу разбитых пластинок. Среди них каким-то чудом уцелели только две.

Это поет Кето Джапаридзе.

А на второй пластинке была записана венгерская скрипка. Грустная, порою даже плачущая скрипка. Плачет скрипка, что лето осталось позади, пришла осень, дожди идут и падают листья. Так она и называлась эта пластинка — «Серебряные листья падают с дрожащих берез».

А на дворе тоже стояла осень, и тоже падали листья. И по крышам домов и оголенным виноградникам безжалостно хлестал холодный дождь.

Очень поправилась бойцам эта нежная, сердце щемящая музыка. И один из них сказал:

— Хорошая у мадьяр музыка! Вот только если бы их не погнали против нас…

Пластинку заводили бесконечно, а потом вместе с викториолой бережно уложили на стружки, в ящик из-под снарядов. И так до конца войны возили на артиллерийском прицепе. А на привалах доставали, снова и снова включали, слушали…

Открою секрет: все это произошло в девятой батарее 146-й армейской пушечной артиллерийской бригады — в батарее, которой мне довелось тогда командовать.

Недавно — то есть двадцать лет спустя — я побывал в Венгрии гостем журнала «Лудаш мати» и рассказал про «Серебряные листья» заместителю редактора Дьердю Фельдешу.

Фельдеш — коммунист, мой хороший друг, человек доброй, большой души и горячего, щедрого сердца. Он любит нашу страну. Он знает и любит наших людей. Впервые он их встретил тогда, когда однажды темной фронтовой ночью поднялся из окопа и вместе с оружием перешел на сторону Советской Армии.

Рассказал я ему историю с пластинкой и не знал, конечно, что история будет иметь продолжение. Через день или два он пригласил меня вечером в ресторан. В ресторане на невысокой, маленькой эстраде играл оркестр — шесть молодых цыган во главе с пожилым седовласым маэстро.

Когда мы сели за столик, маэстро подошел ко мне, взмахнул смычком — и заплакала, зарыдала скрипка… «Серебряные листья падают с дрожащих берез…»

Это было для меня так неожиданно, что в первые секунды я замер, оцепенел, а потом все завертелось и поплыло в моих глазах. И пет столиков, и нет ни люстр, ни окон, ни эстрады. И я уже там — в той осени. В тех дождях. В маленьком полуразбитом доме. Среди своих бойцов. Плачет-рыдает венгерская скрипка. А за стенами совсем недалеко с тяжелым треском рвутся немецкие снаряды… И в алом от пожаров небе висят на парашютах «фонари».

…Оказывается, Фельдеш еще днем побывал в этом ресторане, предупредил цыган, что мы придем, и попросил их исполнить старую забытую мелодию. Они ее помнили.

А потом он приготовил мне еще один сюрприз.

Я приехал на будапештский аэродром, чтобы лететь в Москву. Ни около аэровокзала, ни в зале регистрации, ни в холле, где пассажиры ждут своего рейса, Фельдеша я не увидел. Я волновался: что произошло? Ведь он хотел приехать проводить меня. Объявили посадку, и мы, отлетающие, вышли на поле, к самолету.

Когда я был уже в нескольких шагах от трапа, услышал сзади шум. А оглянувшись, увидел Фельдеша, который спорил с администраторами, пытаясь прорваться к самолету. И он все-таки прорвался, подбежал ко мне и сунул в руки узкую квадратную картонную коробку.

— Извини, что запоздал, — возбужденно сказал он. — Только что привезли. Десять дней по всей Венгрии искал. Наконец друзья в Секешфехерваре нашли.

— Что это?

— Увидишь, услышишь.

Это была та самая пластинка старого довоенного выпуска — «Серебряные листья падают с дрожащих берез».

И теперь играет в моем доме венгерская скрипка…

Слушая ее, опять я ухожу в ту осень, в последнюю осень войны… Ухожу в те ветра, что низко над виноградниками гнали обрывки сиротски-серых облаков, ухожу в холодные закарпатские дожди. В последние холодные дожди, потому что после них дожди были уже теплыми, весенними. Это была весна Победы…