— У фашистов-то? У них нету. Идея — это хорошее, доброе дело. А у немцев не могло идей быть…

Уходя из этой деревеньки, мы снова вернулись к старику. Вернулись потому, что капитан, заместитель командира дивизиона по политической части, сказал:

— А знаете, у меня есть идея. Давайте-ка этого старика возьмем с собой. Что ему, одинокому, пропадать? Тут райцентр близко. Устроим куда-нибудь.

Так и поступили.

Старик поначалу, правда, не соглашался. Но потом уполз в землянку и вернулся со своим имуществом. Оно состояло из рваной телогрейки и закопченного жестяного чайника. С чайником дед расставаться ни за что не хотел.

Мы усадили его на пушку и двинулись дальше. В райцентре замполит устроил его сторожем местной пекарни.

ТЕОРИЯ ВЕРОЯТНОСТИ

Небольшой городок находился недалеко от переднего края. Городок состоял из нескольких сотен беленьких домиков, окруженных садами, и кирхи.

Во время артиллерийской перестрелки снаряд угодил в самую верхушку кирхи, и кирха загорелась.

— Посмотри-ка, Трошин, — обратился к батарейному вычислителю один из бойцов. — Посмотри-ка… Верхушка тонюсенькая, как шпиль. И надо же прямо по ней чиркнуть. Как так можно?

Трошин добродушно улыбнулся, покрутил рыжий ус, ответил:

— По теории вероятности все можно.

— А что такое теория вероятности?

— Как объяснить тебе? Вон их сколько шуршит в воздухе — снарядов. Раз такое большое количество, значит, какой-нибудь и задеть может. Хоть за иглу.

Трошину каждый день задают вопросы. Какая в ближайшее время будет погода? Что такое магнитный полюс? Как ориентируются птицы во время дальних перелетов?

Знает Трошин много. Но особенно близки ему две области: математика и птицы.

Если есть свободное время, на привале например, сядет Трошин на пенек или на ящик из-под снарядов и давай чертить прутиком на песке разные геометрические фигуры.

— Ну-ка, ребята, решим задачку. Кто скорее сообразит? Назначаю премию — недельную порцию табаку. Отдаю как некурящий.

И любители потянуть «козью ножку» начинают ломать головы. За такую премию потрудиться стоит!

Соображают, галдят, и в конце концов объявляется победитель импровизированной олимпиады. Торжественно получив из рук Трошина пачку махорки, он немедленно распечатывает ее и угощает товарищей. Он не запрячет ее в свой вещмешок, он не жмот. Покурят-покурят, а потом бросит Трошин прутик в сторону, выпрямится, прислушается:

— Какая птица поет?

— Пеночка.

— Нет.

— Малиновка?

— Нет. Это дрозд. Вот послушайте. Я буду свистеть, а вы запоминайте, какие птицы как поют.

Не случайно так хорошо знал Трошин математику и природу: до войны много лет он работал землеустроителем-топографом. С планшетом и оптическими приборами шагал по полям и лесным опушкам. И столько птичьих концертов прослушал!

На войне он с самого начала — с первых дней. И ни разу не был ранен. Удивительно везло ему! Цел-невредим вышел из окружения. Цел-невредим поднимался из окопа после отчаянных бомбежек и обстрелов. В сорок втором пуля пробила ему верх пилотки — голову не задела. В сорок третьем осколок мины разорвал ему полевую сумку и… остался лежать в ней. В сорок четвертом после долгих часов бессменной работы он спал в небольшом кирпичном домике. Утром открывает глаза и удивляется: у самого уха на подушке лежит кирпич, стена в трещинах. Оказывается, ночью в стену угодил снаряд. Пробить стену — не пробил, но стукнул так, что с внешней стороны сделал воронку, а с внутренней отвалил несколько кирпичей.

…Уже поздно. Перестрелка затихла. Мы, несколько человек, лежим в блиндаже на жестких досках, покрытых соломой. Не спится.

Кто-то говорит в темноте:

— Эх, сейчас в дом перебраться бы, поспать по-настоящему!

Но в дом перебраться рискованно: ночью возможен артиллерийский налет. Не каждый раз снаряд, попав в дом, ограничивается тем, что осторожно отваливает на подушку кирпич…

— А вы знаете что, ребята? Я пойду в дом напротив, он пустой, хозяев нет, и принесу подушку или матрац, — говорит Трошин.

Его отговаривают:

— Не стоит. Ребра к соломе и доскам давно привыкли.

— А что нам бока отлеживать? Пусть будет комфорт, — шутливо возражает Трошин и исчезает из блиндажа.

Проходят считанные секунды, и раздается страшный взрыв. Мы выбегаем на улицу. Около крыльца дома, что напротив, лежит на спине Трошин. Крыльцо разворочено. Значит, дом был заминирован, и стоило только тронуть ручку двери, чтобы все взлетело…

Перешагнуть порог этого злополучного дома Трошину не было суждено. Надо же произойти такой нелепице! Теория вероятности…

И снова видится мне последняя сцена. Лежит на булыжнике, раскинув руки, уже неживой Трошин. А над ним в безветрии прикарпатской ночи, как высокая, огромная свеча, горит кирха.

ДВИЖЕНИЕ — ЭТО ЖИЗНЬ!

В коридоре районной поликлиники полным-полно народу. У каждого кабинета — очередь. Редкие счастливчики сидят на стульях, остальные стоят, прислонившись к стене. Над их головами мерцает табло: «Тише! Идет прием!»

Предупреждение излишне: больные обычно шуметь не склонны. И если кто-то что-то скажет, то скажет приглушенным голосом, полушепотом:

— А у меня опять температура.

— Лечусь, пью разные микстуры. И что-то не помогает.

— Товарищи, разрешите на минутку к врачу пройти? Мне только бюллетень закрыть. На работу опаздываю.

«Тише! Идет прием!»

Идет ли он вообще? Я ведь тоже опаздываю. Время, когда меня должен был принять врач, прошло.

Я уже много стоял у окна, ходил по коридору, сидел, уступал место другим, снова ходил. За часы ожидания я стал медицински образованным человеком. По плакатам, развешанным на стенах, и по стеклянным вертушкам Дома санитарного просвещения я усвоил, что мухи — переносчики заразы, что глисты лучше всего выводить сантонином или, на худой конец, экстрактом мужского папоротника, что за гипертонией первой степени следует гипертония второй степени…

Когда я приступил к изучению антиникотинного стенда — курить вредно! — меня окликнули и пригласили в кабинет.

Врач, пожилая женщина со строгим лицом, холодно поблескивая стеклами пенсне, поинтересовалась, какая у меня утром была температура, предложила высунуть язык, измерила давление, а потом долго записывала свои впечатления в историю болезни.

Сначала я терпеливо ждал, а устав и почувствовав себя лишним в этом кабинете, даже попытался спросить, можно ли мне идти…

Окончив литературные занятия, врач сказала, что мне не нужно утомляться, волноваться, надо дышать свежим воздухом. На прощанье она выписала рецепт на таблетки, которые я и так давно ношу с собой.

— Обязательно принимайте! — напутствовала врач. — И старайтесь лежать, лежать. Вам надо отлежаться.

Я выходил из кабинета терапевта более больным, чем до того, как перешагнул его порог.

Мне было совсем худо.

Когда я притворил дверь и сделал несколько шагов, вдруг за изгибом коридора услышал голос, который, видимо, совершенно не считался с призывом табло «Тише! Идет прием!».

Голос звучал четко и громко:

— А вы не считайте себя больным. Больше ходите. Учтите: движение — это жизнь.

Я остановился от неожиданности: и слова, и голос были мне давно знакомы.

Это был он! Это был хирург из фронтового краковского госпиталя, который меня лечил, не раз оперировал. А может быть, не он?

Когда я свернул в соседний коридор, где находилось хирургическое отделение, увидел высокого, широкоплечего, чуть седоватого мужчину в белом халате. Перед ним, понурив голову и жалко сутулясь, стоял больной.