Новак какое-то время движется в ритме собственного произведения и аранжировки, губы его растягиваются в самодовольную улыбку. Божественная вещь — монтаж! Одного нельзя допустить — чтоб он обернулся против тебя. Такое случается у любителей. Товарищи, будем профессионалами. Систематическая тренировка, годы — вот что дает профессиональную уверенность.
Ну, а теперь ему нужен нейтральный легкий фильмец, что-нибудь гармонирующее с юго-восточным ветром, который ощущается и вокруг, и в теле. Скажем, фильм о Загребской горе, чьи вершины, когда дует ветер, становятся, гляди-ка, какими прозрачными и близкими, словно придвинуты специальным сверхмощным биноклем. Это уже не голубоватый горный пейзаж, старый, хорошо знакомый, вздыбленный над городом горб, продырявленный телевизионной башней. Теперь это — живая гора, поросшая густыми хвойными и лиственными лесами, с крутыми склонами, лугами и низинами, с дорогами, альпинистскими отметками, с бесчисленными тропинками, домами и людьми. Ему кажется, будто он и в самом деле видит людей, альпинистов и экскурсантов, видит их рюкзаки и горные ботинки, голые вспотевшие спины. И вместе с ними решает дилемму: куда отправиться? К Пунтиярке на фасоль с копчеными ребрышками или к лесничему Рауху на теплый пирог с маком и на чай, в который не пожалели лимона?
«Пирог с маком…» — хочет он произнести и открывает рот, но губы не шевелятся. Кинопленка с милыми сердцу картинами обрывается, убегает, а вместо нее — сцена из совсем другого фильма:
— Человек падает!
Вначале он оглянулся на здание, откуда сорвался человек, потом повернулся всем корпусом и, наконец, пораженный происходящим и влекомый любопытством, устремился туда, более того, побежал…
Бегут и другие, много людей со всех сторон. Собственное любопытство, как опытный полицейский, задает ему на бегу вопросы: кто же этот несчастный? И что заставило его так поступить? Какую тайну унес с собой?
Среди бегущих за ним, рядом и впереди грузные, коренастые, распаленные тела, в основном женщины, несколько запыхавшихся бездельников и куча ребятни, Новак приходит в удивление. Разумеется, причиной удивления являются не попутчики, его изумляет собственная реакция.
— Толпа ты есть, в толпу и превратишься! Аминь…
К произнесенной на бегу вполголоса молитве приклеилась мошка и проникла глубоко в горло. Он поперхнулся, закашлялся, звук нечленораздельный. Мошка не сдается. Он откашливается еще. Никто из бегущих, хотя некоторые близко, почти касаются его руками и плечами, не оборачивается. Внимание всех целиком поглощено событием, этой неожиданной трагедией, которая во всей своей драматичности находится там, на тротуаре. Новак сплевывает, прочищая горло, затем плюет куда сильнее. Теперь уже не из-за мошки.
— Опять! Опять! — Он задыхается в изнеможении. Он обманут. — Опять монтаж! Режиссура! Сценография! Телевидение!
На «месте происшествия», там, куда упал «несчастный», — гора картонных коробок, а вокруг суетятся рабочие сцены, ассистенты, помощники, секретарши, операторы, сценографы, звукооператоры, артисты и каскадеры. Все, что в виде бесконечно тянущихся на экране титров заставляет нас, чертыхаясь, постоянно и неизбежно скучать за наши собственные деньги. Всем этим профессионалам с их трюками и текущими счетами не мешало бы продемонстрировать зрителям в очередном телеспектакле более убедительную и драматичную игру. Для него, увидевшего этот знаменитый прыжок с высотного дома «живьем», драмы больше нет. Даже профессионалы высочайшего класса не в состоянии вызвать чувство, подобное тому, которое только что с такой силой влекло его к «месту происшествия». Ни самые одаренные сценаристы, ни самые искусные режиссеры не могут снова загнать ему в горло мошку!
Он хотел повернуться и продолжить свой путь, но остался, заинтересовавшись разговором, услышанным среди всей этой реальной и телевизионной неразберихи.
— Слушай, Фебо, ради этого ты меня затащил в Новый Загреб?
— А что бы ты хотел? Ты прыжок-то видал?
— Видал. Ты же сказал, будут несколько раз прыгать…
— Сказал! Глупый ты, что ли! Ведь я всего-навсего рабочий сцены… Не я решаю, сколько раз каскадер прыгать будет. Ясно? Случайно все вышло. Первый прыжок получился о’кей, значит, повторять не нужно.
У разочарованного зрителя ярко-желтый чуб, он одет в голубую куртку из плащевой ткани. За руку держит сынишку. У мальчонки такой же чуб и такое же разочарование на лице, как у отца.
— Папа, когда дядя опять прыгнет?
— Ты видел! — Мужчина в отчаянии хватает за рукав рабочего сцены. — Что мне Златко сказать? Он целую неделю только и ждал это дурацкое представление, а тут один прыжок…
— Ну, подумай, откуда я мог знать, что не понадобится повторять кадр? Обычно прыжки повторяют несколько раз. А ты не забудь, что каждый его прыжок на вес золота! Ей-богу, за один прыжок он кладет в карман столько, сколько я за месяц…
— Ну и что с того? — кисло усмехается зритель. — У телевидения, уж наверное, есть монеты!
— Златко. — Рабочий сцены гладит малыша по желтому чубчику. — Хочешь, Златко, дядя Туна для тебя распишется? Хочешь, Златко, автограф?
— Давай хоть это, — смирившись, Желтый Чуб-старший подталкивает мальчугана. — Какая-никакая ребенку радость.
Свистнув, рабочий сцены машет рукой каскадеру:
— Туна!
Увидев каскадера, Новак от удивления разевает рот: человек, совершивший прыжок, — Туна Барич!
— Туна! — орет он. — Эй, Туна!
— Длинный! — Каскадер бросается ему навстречу.
От удара в солнечное сплетение у Новака на секунду перехватило дыхание; приходя в себя, он своему «обидчику» вполне прилично врезал по подбородку.
— Да ты, ей-богу, все такой же шустрый!
— А, ни черта! — Новак чувствует себя неловко после этой незапланированной сцены на глазах у многочисленной публики. — Годы, Туна…
— Какие еще годы! — Туна толкает его кулаком в плечо. — Бедный ты мой старик! Какого черта ты так опустился? Смотри, и брюхо отрастил! А я, видишь…
— Вижу, Туна. Ты вообще не изменился. Выглядишь идеально. И прыгаешь. Как когда-то…
— Эх, как когда-то! Если б не седые… — Туна надевает ослепительную улыбку манекенщиц и поворачивает голову, демонстрируя прическу. И Новак лично убеждается, что у его друга юности волосы действительно с проседью. Да и морщины вокруг глаз и губ заметны. Такой, какой он теперь — седеющий, с морщинами, — Туна напоминает ему… Напоминает… кого? Да его же собственного отца, старого железнодорожника Николу Барича с Загребской ветки. Новак мысленно с некоторым страхом напяливает на Туну железнодорожную фуражку.
— Надо же! Сколько лет мы не виделись, а, Туна?
— Сто лет, Длинный! И куда ты пропал, прямо как сквозь землю провалился. Слышал, жена тебя прижала, шагу ступить не можешь… А?
— Ни черта подобного! — добродушно смеется Новак. — Если б жена! Работа, старик, работа. Дела — вот что давит. А ты?
— Эх, дай-ка похвастаюсь тебе, Длинный! Только что я установил рекорд!
— Рекорд? Хорошо тебе, Туна, если ты еще рекорды устанавливаешь! Я про свои давным-давно забыл… Какой, Туна, рекорд?
— Прыгнул с самой большой высоты за всю свою карьеру. И отхватил самую большую деньгу за прыжок…
Их беседу прерывает рабочий сцены. Схватив Туну за рукав, он притягивает поближе к нему мальчонку с желтым чубом.
— Туна, — говорит он требовательно, — дай мальцу автограф.
Новак замечает, что Туне это требование доставляет удовольствие. Автограф! Ну, прямо сам Хэмфри Богарт!
Шутки в сторону, и все же кое-что из того, о чем там, на Загребской ветке, Туна мечтал, осуществилось. Пусть он и не достиг актерской славы своего кумира, которым восхищался в молодости, но автографы, видит бог, раздает…
Новак с восторгом наблюдает, как Туна Барич не без торжественности расписывается в мятой записной книжке. Перед ним снова Туна с Загребской ветки, темные (ни единого седого) волосы, слипшиеся и блестящие от орехового масла, — Туна-имитатор, с блеском подражающий своему славному кумиру Хэмфри Богарту.