— Ладно, спрошу Дино Рутича. Но смотри, если врешь!

Новак, не прощаясь, отворачивается и словно забывает про толстяка, а тот уже из дверей автобуса кричит:

— Обязательно спроси Дино Рутича! Дино Рутич все тебе скажет….

Кто такой Дино Рутич? Да и сам этот нацепивший золотой крест толстяк, с которым они знакомы не один год и которого он почти не знает? Кто этот ублюдок с седеющими бакенбардами? Что у них общего? Смущает его и тот жуткий эпизод с револьвером величиной с кочергу.

— К чертовой матери и автобус, и типа с бакенбардами, и… — Новак не сразу находит слова. — И всю югославскую обувную промышленность!

В самом деле, левый ботинок здорово натирает. Он оглядывает ботинок, особенно задник, и как бы воочию мозоль, кровавую, огромную, как монета в 50 пар[62]. И обнаруживает, что несправедлив к отечественной обувной промышленности: на нем итальянские мокасины! А автомобили, глядишь, понесли этот несправедливый упрек на восток и на запад. Ничего страшного, утешает он себя, как воспитанный на телероликах человек: перемотаем пленку назад и возьмем другую, правильную:

— К чертовой матери и автобус, и типа с бакенбардами, и всю итальянскую обувную промышленность!

Та-а-ак.

Эта игра помогает ему отвлечься от мрачных мыслей. Главное, старик, иметь монтажный стол! Когда он у тебя есть и ты носишь его с собой, то есть в себе, тогда все до умиления просто: монтируешь жизнь по собственному вкусу. Словно галстук завязываешь. Можешь и большим узлом, и маленьким, а можешь вовсе без узла. Смотря по какому случаю, в зависимости от настроения и времени года. Или от возраста. Известно, каждому возрасту пристало свое. Чем ты старше, тем…

Отчего с годами все меняется? Физический облик, биологическое старение — это понятно. Но как объяснить изменения в психике и, особенно, в характере? Отчего мы со временем утрачиваем, скажем, чувствительность? Отчего все разнообразные и многочисленные шипы, колючки, щупальца, которые в молодости столь живо реагируют на окружающий мир и до двадцати или чуть позднее реагируют (и регистрируют) на каждый вздох и трепет, отчего все эти реакции притупляются, чахнут, а то и увядают совсем? Сколько он знает примеров, когда от «молодого разгневанного» не осталось ни молодости, ни тем более гнева! Дай «поколению кожанок» насытить желудок, и оно готово содрать кожу с поколения бунтовщиков! И сам Джеймс Дин (так звали Юру Брницу с Загребской ветки), не заплати он за собственный бунт такой дорогой ценой, даже он сегодня занимался бы скорее простатой, чем протестом…

— Годики, значит, время… А со временем примиряешься и со временем!

Ну вот, до чего дошло — все свелось к тривиальной игре слов. Неужели примирение до такой степени истинно и глубоко? Впрочем, человек давно известен как наиболее приспособляемый вид в нашем зверином царстве. Разве позже или раньше не нужен покой? Разумеется, нужен, и все больше. И не прогресс ли тогда — научиться плыть по течению? Зачем идти наперекор волне?

Вот хоть сегодня. Какой смысл, если бы он вмешался в эту (по совести говоря, безжалостную и нечестную) драку на автобусной остановке? Что бы его вмешательство изменило? Хулиганы убрались бы оттуда и схватились в другом месте. А кому была бы польза и какая, если б он прочитал нотацию индифферентному пижону? Разве бы мерзавец перестал быть мерзавцем? И еще, что бы изменилось, если б на днях во время того знаменитого собрания домового совета он проголосовал не так, как остальные? Только бы испортил отношения, а его одинокий голос ну абсолютно никак не повлиял бы на решение. Самое разумное в таких случаях — вообще не являться на собрание. Не получил приглашения. Или нет дома. Или ты болен. У тебя другое, более важное собрание (этот номер всегда проходит). Или наденешь черную «водолазку» — умер, значит, кто-то из родственников!

Короче — не появляться.

А раз уж пришел на это проклятое собрание (его крупную фигуру нельзя не заметить), не оставалось ничего другого, как проголосовать именно так, как он и проголосовал. И вообще, к чему упреки? Кстати, кто говорит, что принято неправильное решение и истинное намерение сопляков из высотки не разгадано?

Ребяткам бы кухню-прачечную? Еще что! Да, она пустует, стоит без дела — правильно. Но черт его знает, во что они ее превратят? И кто поручится, что не произойдет именно то, чего все жильцы испугались — оргий с наркотиками? Или у него забот мало? Небось и без того хватает. Так-то будет лучше для всего дома. Кто за то, чтобы кухню-прачечную не давать? Все. Лес рук. В этом лесу и его рука.

Значит, и он против. Он, не простивший до сих пор Мике Скуле, родному брату Драгецу и всем, кто был старше его на Загребской ветке, что свой возраст они использовали как преимущество перед ним. Больше того, еще теперь, когда ему по собственному опыту известно, что возраст не бог весть какое преимущество, да, да, еще теперь то поколение (Бранко Боровец, например) сует ему под нос свои годы, будто свидетельство о квалификации и диплом. А кто знает, не станет ли он сам поступать точно так же с теми, кто моложе? Впрочем, не делает ли он этого уже сейчас?

— Ну, а что будет в этой кухне-прачечной? — допытывались подростки.

— Будет! — с чувством превосходства отвечали старшие. — Кухня-прачечная!

— Так, может, лучше нам проводить время в доме, — настаивали они, — чем болтаться на улице?

— Не допустим! — кричали взрослые (в общем хоре он слышит и свой голос). — Знаем мы вас! Вам бы там целоваться да наркотиками баловаться — вот для чего вам кухня-прачечная!

С горечью во рту (опять эта изжога!) он вдруг ощущает желание вырезать из фильма всю сцену и выбросить в корзину, однако его подводит собственный монтажный стол: за эту сцену цепляется другая, двадцатилетней давности.

На одной стороне — Мика Скула, Драгец и остальные «фронтовики»[63], на другой — он, Миро Новак, Туна Барич, Иво Козлек и остальные члены молодежной организации с Загребской ветки.

— Товарищ Скула, а дадут нам общественный дом? — клянчили ребята. — Только по субботам и воскресеньям, вечером, с семи до одиннадцати. Музыка с пластинок. Безалкогольные напитки. Порядок мы гарантируем.

— Не пойдет! — Мика Скула был деликатен, как обычно. — Пока в этом общественном доме есть Мика Скула, здесь не место пропаганде западной моды и музыки! Народный фронт не станет покровительствовать хулиганам!

Две вставки, а фильм один — поучительный фильм! Новак снова ощущает во рту привкус изжоги. Наверное, он еще недостаточно стар, чтобы мириться. Шагая аллеей Вечеслава Холевца, откуда открывается перспектива на подернутое утренней дымкой здание Хорватского братского общества, он чувствует, что его походка делается словно бы менее уверенной. На то есть две причины. Одна абсолютно конкретная и осязаемая: кровавая мозоль на ноге. Что же касается второй причины, то это его размышления, и чем больше он размышляет, тем больше, собрав всю силу воли и сосредоточившись, гонит от себя эту мысль. В конце концов отделывается от нее вовсе.

Ну, правда, к чему противопоставлять два времени, которые и так, кроме классической или уже банальной борьбы поколений, не имеют ничего общего? К чему обременять себя пустяками? Не станем же мы теперь идеализировать! Жизнь такова (шершавая и косматая, ха-ха!), какова есть, а не такая, какой мы бы хотели, чтоб она была. А случающиеся монтажи, из-за которых мучает совесть, по меньшей мере наивны. Юношеская чепуха! Все равно что взять бы да смонтировать парочку путешествующих автостопом иностранцев — Новак замечает их у светофора на перекрестке аллей Бориса Кидрича и Вечеслава Холевца — без всякой нужды и повода так, что на пленке они появятся не в драных джинсах и свитерах, а в разноцветном нашем национальном костюме и на груди вместо «Look boy» и «I love you, Jack»[64] будет висеть пряничное сердце. А вместо гитары — бисерница[65], а запись, меняя ритм, с рок-н-ролла перейдет на дрмеш[66] или польку. One, two, three… тупа, тупа, туп, one, two, three, ты что такой мрачный, rock, rock…