Диковинным показался ей и зал, Шерафуддин называл его гимнастическим, здесь он когда-то занимался дзюдо, а теперь йогой, в соответствии с эллинскими и собственными представлениями: в молодости человек должен стремиться к вершинам физической силы и красоты, а в старости — к высотам духа. Разумеется, все было в запущенном состоянии. Покрытые пылью, валялись в углу пудовые гири, эспандеры, пружины, так же как рукописи и книги — в кабинете. Жену всегда ужасал этот кавардак, а Шерафуддин ужасался, если она наводила порядок.

Ему хотелось поскорее избавиться от старой мебели, и он популярно объяснял Зинке: стремление украсить жилище свойственно человеческой природе, это можно обнаружить уже на низших ступенях цивилизации. Даже создание произведений искусства было не самоцелью, как принято считать, они требовались для украшения интерьера, а обладание произведениями искусства укрепляло общественное положение. Вот Медичи во Флоренции…

XII

Над небрежно разбросанными холмами висел натянутый прозрачный полог, нежно-голубое небо было чисто, только продолговатый слиток металла, белый, как сахар, все дальше удалялся от Земли, становясь меньше и меньше и оставляя за собой медленно расплывающуюся серую полосу тумана. Ни один звук не долетал до города.

Такими были вечера той поздней осени. Шерафуддин предложил Зинке сходить куда-нибудь; вспомнилось, что они с женой никуда не ходили, отсутствие отдушины усугубило их разобщенность, но он тогда не думал об этом или забывал — еще одна из причин их отчуждения.

Сейчас они сидели в кафе и весело болтали, вокруг были люди, в чем и заключается преимущество кафе перед кино, хотя в кафе, как правило, ничего не происходит, а в кино происходит, в чем и заключается преимущество кино перед кафе.

Зинка восторгалась новой мебелью, и Шерафуддин, придерживаясь темы, рассказал, что в Англии до XVI века ковры были неизвестны, путешественник удивлялся, увидев в Стамбуле «ткани для пола», набивные ткани привозили с Востока, из Китая, Индии, кроме плюша, дамаста и шелка, которые приобретали в Италии… а ореховое дерево ценилось, как сейчас полировка, короче, теперь мы все больше удаляемся от Ренессанса, движемся к стандарту, и хоть принято говорить, что все новое — лишь хорошо забытое старое, это верно только в известной степени или совсем неверно.

Неподалеку сидел профессор на пенсии с компанией, заметно уступавшей ему в образованности, говорил он один — о знаменитых в прошлом фамилиях, о старом городе, о второй мировой войне, о современном градостроении — это была его специальность, — о том, что появление крана произвело революцию в строительстве, о сложных операциях на мозге, о своем путешествии по Африке, об аллигаторах в Южной Америке, нападающих на человека, и о чем бы ни говорил, он говорил со знанием дела.

Были здесь и сослуживцы Шерафуддина, он поддерживал с ними отношения, боясь утратить связь с любимым делом, хотя духовной близости уже не осталось — два взаимоисключающих мира, и, естественно, второй мир, ирреальный, был миром Шерафуддина.

За столом поближе говорили о власти трудящихся, это была актуальная тема, кто-то жаловался на произвол директора, на постоянные притеснения, другие полагали, что власть трудящихся была задумана совсем не так. Вот пример, говорил один, лежал он в больнице, какая же там грязь, дали простыню, а на ней уже кто-то спал, и неизвестно, с какой болезнью, вот так. А он думал, в больнице должно быть чище, чем дома, там все-таки врачи, а тут — простые хозяйки, они ведь не верят ни в бациллы, ни в вирусы. В уборную не войдешь, все загажено дальше некуда. А почему? Потому что в больнице заправляют не врачи, а санитары…

Рассуждали о культуре и обычаях Боснии, будто нет ничего лучше приближения рамазана и ожидания ифтара[78], о женщинах. Кто-то, видно, из провинции, спрашивал друзей, как они живут тут, в городе.

— Да что тебе сказать, — отвечали ему, — представь себе комнату, в коврах и ковриках, украшенную вазами, цветами, картинами, которую… облили нефтью.

Зинка узнала Чебо, он сидел в шумной компании дружков. Кафе заливали потоки света, огромные хрустальные люстры сверкали, люди болтали, смеялись, и все это создавало впечатление, что зал мягко покачивается. Наконец ушел последний старик. По неписаному закону днем молодежь фланирует по улицам, а старики сидят в кафе или на террасе перед ним. А вечером — наоборот.

— Эх, ну и пара.

— Зачем так, хорошая пара.

— Тогда угости их, если тебе нравится эта хорошая пара… Слушай-ка, старикан, тебе говорю, как ты оказался здесь с моей девушкой? Не сводить же мне счеты с развалиной. Давай, старик, голубь мой, вытряхивайся отсюда. Ну, что скажете, братва, разве я не культурный?

— Это вы мне? — повернулся Шерафуддин к Чебо.

— Тебе, кому же еще?

— А я думал, вы мне. — И Шерафуддин снова повернулся к Зинке.

Кафе пустело, новые гости заходили все реже. С улицы прохожим были видны столики с красными салфетками и море света.

— Нам бы лучше уйти, — предложила Зинка.

Неужели действительно все разошлись, подумал Шерафуддин и посмотрел через Зинкино плечо на опустевший зал. Ушли даже девушки, сидевшие здесь не без цели, видно, удалось подцепить клиентов. Большой Дамир встал, снял пальто, засучил рукава, расстегнул ворот рубахи, и стала видна синяя татуировка на груди и руках. Шерафуддин пожал плечами. Великан вышел из-за стола под восторженные крики и хохот приятелей, подошел к Шерафуддину.

— Большой Дамир не умеет болтать. — Он, как всегда, говорил о себе в третьем лице.

— Большой Дамир приходит по тропе войны, а не лучше ли сесть за стол и выкурить трубку мира? Шерафуддин не станет драться, Большой Дамир его измолотит. — Шерафуддин снял пальто и бросил в руки Большому Дамиру. Тот растерялся от неожиданности, но пальто подхватил, обиженно повертел, швырнул на стол и вернулся к своим.

XIII

Занялся блеклый, короткий зимний день. Солнцу удалось пробиться сквозь туман, смешанный с дымом, показать свой сияющий лик, однако согреть землю не хватало сил. Шерафуддин по привычке встал рано, посмотрел в окно — черные пустые ветки рассекали небо, солнце прикрывал белый лоскут грошового полотна, к тому же мокрый, ни просушить, ни пробиться через него. Он довольно потирал руки — идеальные условия для работы. Вечер не в счет, сегодня годовщина их совместной жизни с Зинкой. За год он не сделал ничего или почти ничего, Зинка отнимала все время, она любила, когда он помогал ей на кухне, в уборке квартиры, ходил с ней за покупками. Для книги, над которой он трудился, не хватало массы данных: национальный доход республики за последние три года, какой это составляет процент от общего дохода страны, каково соотношение с другими республиками, сколько занятых в общественном производстве, то есть их процент от общего количества рабочей силы, сколько и где капиталовложений, как они распределены по республикам, каково отставание культуры в процентах…

Давали концерт, организация которого потребовала таких мук, что он стал событием сезона. Шерафуддин тоже хотел послушать музыку глухого гения. Зинка сперва отказывалась идти, однако Шерафуддин в тот вечер ощущал особую потребность встретиться с композитором-философом, это даст ему озарение, откроет новые горизонты, позволит постичь истину. Он был готов к ее постижению и знал: она ищет его одного и откроется только ему. Смущала Зинка, по-настоящему воспринимать музыку можно лишь в одиночестве, не отвлекаясь. Лучше бы она осталась дома. Какая глупость! Он отбросил эту мысль, ведь они идут ради нее.

Шерафуддин представил себе зал, большой оркестр, сто двадцать музыкантов, не отрывающих глаз от дирижера, тесные ряды женщин в черно-белом, с нотами в папках, тоже черно-белых, они застыли в ожидании, когда дирижер взмахнет палочкой и они своими молодыми голосами восславят радость жизни и безусловную ее победу надо всем. Огорчал антракт, Шерафуддину хотелось слушать без перерыва, как иногда хочется залпом выпить бокал вина, именно залпом.