Вот и стала реальностью привидевшаяся ему сцена с ушатом воды и обломками мебели. Зинка в бешенстве швыряла все, что попадало под руку, Шерафуддин оборонялся, подняв руки, моргая, не успевая вставить слово.
Он понял, что это за место и что Зинка хочет использовать его, чтобы оправдаться перед соседями. Свидетели происшедшего скажут: «Нет, Зинка не такая, она такого не позволит, как она тут одного…» Он хотел ретироваться, но тут его дважды по-бандитски стукнули кулаками по спине, и он услышал: «Старый мерин, осел, идиот!» Кричала Зинка. И все-таки он не оглянулся, это взбесило ее вконец, она кляла его долго, пока не выдохлась и не почувствовала, что хватила через край. Тогда она дала задний ход, полились слезы. Зинка всхлипывала:
— Идешь к девушке, она тебя пригласила, а ты что делаешь? Сперва вытряхнешься у другой, будто у тебя всего в избытке. А когда еще раз заявишься? Неделями тебе и в голову не приходит, у-у-у…
Шерафуддин, онемев, стоял посреди улицы и не знал, как оправдаться, казалось, в голове кипела смола, а ведь он не считал себя виноватым.
IX
В таком настроении он и отправился к друзьям-шахматистам.
— А, явился, — встретил его бывший социолог. — Что я говорил, все равно притащишься, сидеть тебе здесь, на нашей скамейке, ну, конечно, когда вот этого честь по чести отпоем и проводим, — добавил он.
— А я ему говорю: узнаешь, где раки зимуют, как отправим тебя туда, как схватят за глотку да начнут поджаривать, — заторопился испуганный пророчеством младший партнер.
Шерафуддин отбил удар:
— Мне здесь и посидеть будет не с кем, если вы собираетесь туда, откуда не возвращаются. А приходится верить, ведь вы люди серьезные. И партию сыграть будет не с кем… Печальная судьба! На что играете?
— На жизнь, — поспешил доложить бывший социолог, — сегодня увидишь, что такое мастер.
— Тебе хочется выиграть, не спорю, — ответил его партнер, — только еще не известно, кто мастер. К тому же дело идет о жизни, и мне приходится уступать… мастер так мастер, если тебе невтерпеж, а я не стану лишать человека жизни, не такой уж я злодей, к тому же ты старше, я уступаю. Не желаю быть убийцей.
Милиционером на этом участке был некий Помалу, заядлый шахматист, стоило социологам усесться на скамейку, как он оказывался рядом и, забыв о службе, рьяно болел, и всегда за того, кто больше нуждался в поддержке.
Когда партия достигала высшего накала — а сейчас это произошло почти на старте, так бывает и в футболе, если матч начинается с мощного, неудержимого напора, — подходили, останавливались прохожие, окружали скамейку, и уже нельзя было разобрать, что там в середине, ради чего столпились люди, вытянули шеи. Находились и такие, кто представить себе не мог, что игра идет не на деньги, один Шерафуддин знал: каждой схватке предшествовал научный спор, иначе решить его они не могли, проигравший безоговорочно уступал, а мнение победителя признавалось единственно верным, и так до нового спора.
Они наслаждались своим зеленым уголком, а город-гидра в неудержимом движении поглощал такие бесценные оазисы один за другим. Надкусит, без сожаления проглотит и переваривает в своей пылающей утробе, ни веточки не остается, ни перышка, как от гнезда после налета хищной птицы.
Шерафуддина не столько занимала борьба противников и ее результат, сколько сами противники, он видел в них не только игроков, но и актеров в шахматном спектакле.
— Мастер…
— Как это понимать?
— Мастер!
— А-а, бог ты мой, совсем забыл.
— Теперь ты, Аравия дикая!..
— Ух, всю твою артиллерию угробил. Только не вздумай отступать.
— С мастером такого не бывает. Тронул — ходи. Ну-ка… Теперь держись — ша-ах!
— Выдержу и это, что этично, то этично.
— Мерси, мерси… Как дома?
— Очень мило, а у тебя?.. Ой-ой, как ты мажешь! Запомни, ты напоролся на мастера.
— И кто же мастер?
— Не слепой. Сам видишь.
— А-а, бог ты мой, совсем забыл.
— Профессор, ты умный человек, скажи ему, пора сдаваться.
— Помалу, смотри и помалкивай, партия моя, но ты помалкивай. Видишь, как профессор наблюдает. Ни звука. Будь и ты деликатным.
— Ну, как, Помалу?
— Да так, помалу.
Помалу подошел ближе, навис над доской, стараясь проверить и оценить положение на фронтах.
— Не ходи так, друг… Вот видите, опять надо его учить. Промазал, не беда, возьми ход обратно, сыграй по-другому… А вы говорите, я не великодушен.
— Ну, промазал, куда деваться, живой человек ошибается, а каково неживому, он уже и ошибиться не может.
— Молодчина, правильно рассуждаешь, мертвецу не нагнать тридцать шесть и шесть, не то что сорок и две.. Эх, голова два уха!.. Вот тебе, еще шах! Ша-ах!.. Сказал «шах» — прячьтесь… Что я говорил, все рушится под натиском… моих армий!
— Нет… нет…
— А, обратно берешь, стерва!
— Ладно, жри.
— Ну, раз ты даешь, чего ж мне не взять… Сейчас увидишь, что будет дальше… Изувечу… Я объявляю шах с сорок первого, тебе известно?
— Нет, не известно.
— А эту я вот где настиг. Только не вздумай той ходить, она сыграет в свое время.
— Да надо бы наоборот!
— Помалу, мы договорились молчать. Он сыграет, когда я подам знак… Тайный знак, братец, знаешь, как на войне.
— А он ходить будет?
— Будет, ей-богу… А вот эту я тебе не отдам… И эту не отдам.
— Почему?
— Хочу выдать жену замуж и детей женить. Берегись, ты нарвался на мастера!
— Где? Покажи.
— Неужели не видишь?
— А-а… Не вижу, человек учится, пока жив.
— Да, учится, пока жив.
— Ишь, разорался, а у себя под носом не видит.
— Молчи ты, Помалу… Смотри, что я с ним сейчас сделаю, шах!
— В каждом доме свой шах.
— Опять шах!
— Шах есть шах… Что-то не вижу Муя и Халила… Ну-ка теперь и я шах, потихонечку…
— Я тебя умоляю!
— Умолять будешь, когда сдашь партию и вытянешься.
И дальше: «Теперь наступай, арап дикий! Теперь отступай, арап дикий! Шах, шах и опять шах!.. Эх, шах объявить не могут, ослы! Как тебе покажется, если мастер нажмет? А теперь еще шах… Ну что ж, вытерпим, если это этично, что этично, то этично… Помалу, молчи, смотри, что я с ним сейчас сделаю, как он вытянется… Знаешь ли ты, с кем играешь? С мастером! Да, ей-богу, чуть не забыл… шах!»
Такая словесно-артиллерийская дуэль продолжалась довольно долго, доставляя Шерафуддину необычайное удовольствие. Дуэль, как положено, завершалась поражением одной из сторон, на этот раз, предполагал Шерафуддин, должен был сдаться бывший социолог. А он вдруг, собрав веером тонкие морщинки у глаз, ткнулся лбом в середину шахматной доски. Будто кассир, который жил и работал под страхом уличения в краже и разоблачения, а когда успокоился и стал разбирать счета, ломая голову, как добыть еще одну подпись на расписке, появился судебный следователь, положил руку ему на плечо и приказал: «Пройдемте». В тюрьму. Так и старики, живя в постоянном страхе между болезнями и относительным здоровьем, между полнотой жизни вокруг и пустотой своей собственной жизни, они вдруг обретают смелость и как бы заново окунаются в радость бытия или в его отсвет, а заканчивают жизнь, свою шахматную партию, за письменным столом, на службе, на собрании, в гостях у приятеля или дома, на мягких подушках, именно в тот момент, когда с удовольствием взялись за газеты, получив пенсию и выплатив долги (как говорится, хорошо тому, кто умирает в ботинках). Вот и для бывшего социолога партия в шахматы оказалась решающей, он умер за шахматной доской, не успев объявить противнику давно заготовленный мат (мат — «умри» по-арабски), мат получил он сам. А Шерафуддин потерял еще одного друга, правда, успокаивал он себя, социолог потерял больше — друга и партнера. Шерафуддину предстоит еще бороться, чтобы не оказаться на скамейке в парке за этой шахматной доской.
Убегая из дому, от тяжелых снов, Шерафуддин бесцельно бродил по старому городу и впервые понял, что от прошлого остались только названия сложно переплетенных улочек. В Малых Скорняжниках нет ни единого скорняка, а есть еще Большие Скорняжники; в Башмачниках — ни одного башмачника, нет ни мешочников, ни седельщиков, ни шорников… И так повсюду. Остались только шашлычники и кафанщики, ну, конечно, ювелиры и медники. На Бентбаше уже нет украшавших город домов с башнями, нет воспетых поэтами калиток, монастырей, нет дверей с коваными кольцами, нет источников, у которых под вечер собирались девушки с кувшинами, нет деревянных решеток на окнах гаремов, а где сохранились решетки — нет гаремов и никто не выглядывает из-за них, нет старых домиков, разве что в горах уберегли выполненные с большим искусством висячие галереи, филигранную работу по дереву.