Кто-то тяжело вздохнул в конце зала, и вздох этот был услышан даже за судейским столом.

— Не будь у нас Третьего отделения, этой беззаконной расправы азиатских палачей, тысячи доброй и светлой молодежи, которая есть в России, — эти тысячи вывели бы страну к свету.

Как монумент гнева, воздвигнулся над столом председатель.

— Вы, подсудимый, сами служили в этом отвратительном учреждении…

Грохот упавшего кресла оборвал голос председателя. Это вскочил в волнении министр юстиции.

— То есть, по вашим словам, отвратительном… — густо покраснев, поправился Дейер.

— Я служил обществу! — гордо ответил Клеточников.

— Какому обществу — тайному или явному? — сыронизировал прокурор.

— Русскому обществу!

— Русское общество составляем мы! — рявкнул председатель.

На скамье подсудимых откровенно засмеялись.

— Тихо! Вести себя не умеете! Разгоню всех! — совершенно вышел из себя Дейер. — А вы, подсудимый Клеточников, вы — якобы честный человек — считали возможным брать деньги в этом, по вашим же словам, отвратительном учреждении? Да еще в качестве шпиона!

Все перевели взгляды на Клеточникова.

— Если бы я не брал жалованья, это показалось бы подозрительным, — очень вежливо и спокойно объяснил подсудимый. — Можно продолжать, господин председатель? Итак, я очутился среди шпионов. Вы не можете себе представить, какие это люди. Какие ужасные чудища, какие нравственные уроды в злодейском всесильном вертепе…

Председатель позвонил в колокольчик.

— Нет, правда, — прижал Клеточников руки к груди, — они мать родную готовы продать за подходящую цену. Больше всего меня поразили ложные доносы. Поток ложных доносов. И все это — ложь, ложь заведомая, ложь на девяносто девять процентов. Да что девяносто девять — хорошо, если на тысячу доносов один нелживый! Но по каждому доносу принимаются меры — арестовывают, мучают, ссылают людей. Каждый честный человек не может не вредить Третьему отделению. И я тоже возненавидел Третье отделение и стал вредить ему.

Он закашлялся. В помертвевшем зале этот острый кашель звучал зловещим аккомпанементом к комедии правосудия.

— Я только потому и смог столько продержаться, что все доносы заведомо считаются ложными, — продолжал Клеточников, с трудом собрав силы. — Дважды пришлось быть мне на грани провала. В первый раз — из-за границы пришел донос его величеству, что в Третьем отделении работает народовольческий шпион. Покойный государь переслал этот донос к нам с резолюцией: «Изменника найти и заключить в крепость». Свидетель Кирилов не даст мне солгать: он вызвал меня, сам передал донос и распорядился: «Очередная фальшивка! Проверять не будем — хлопотно. В архив. И составь приличное обратное отношение». Я, конечно, не возражал.

Напряжение публики разрядилось хохотом. Даже председатель не выдержал, улыбнулся и вдруг как-то подобрел. С неожиданным любопытством он спросил:

— А второй случай?

— Это было серьезнее. В самом начале моей карьеры я переписал приказ об обысках. Всех подозреваемых предупредили заранее. Но две курсистки — я забыл их фамилии, но хорошо помню адрес: Литейный проспект, дом княгини Мурузи, — так вот эти две курсистки повели себя неосторожно. Они встретили полицейский наряд возгласами: «Милости просим, гости дорогие, вторую ночь вас ждем». Это вызвало подозрение, девиц допросили с пристрастием. Они признались, что за сутки до этого, в полночь, неизвестный молодой человек, позвонив, шепнул в приоткрывшуюся дверь: «У вас завтра обыск», — и исчез. Оказалось, что о предстоящем обыске знали только три человека: свидетель Кирилов, я и доносчица на курсисток. Меня сразу лишили допуска к секретным документам. Руководство партии считало мой провал неизбежным.

— Ну, и как вы вывернулись? — заинтересовался Дейер.

Казалось, председатель слушал занимательную приключенческую повесть и хотел побыстрее узнать ее конец.

— Благодаря господину Кирилову, — пояснил подсудимый. — Он устроил мне очную ставку с доносчицей. Она оказалась неприятной брюнеткой с желтым жирноватым лицом. Как выяснилось, имела «слабинку» в науках и решила поправить неудачные учебные дела доносами. Такие… ммм… персонажи — это типичный образчик агентуры в студенческой среде. К моему счастью, донос на подруг был ее первой пробой пера. И когда господин Кирилов с порога обругал ее «бандиткой» и «негодяйкой», девица расплакалась. Она не знала, что непристойная ругань неизбежна на наших допросах. Эти слезы решили дело: Кирилов принял их за слезы раскаяния. Я сам составил отношение, что «виновная предупредила своих подруг, во всем созналась и от службы отстраняется».

Публика откровенно потешалась.

До сих пор Муравьев не очень вмешивался в ход допроса. Способный юрист, он с профессиональным уважением наблюдал, как ловко Клеточников ведет свою защиту. Отлично ведет! Он сумел расположить в свою пользу часть публики — да-да! — и переломил открытое недоброжелательство судей! За шесть десятков лет своего существования Третье отделение уже всем проело печенки, даже сенаторы его недолюбливали. Муравьев и себя-то поймал на мысли, что позволяет Клеточникову так долго ругать Третье отделение не из одних тактических соображений. Просто ему было приятно выслушать брань по адресу департамента, которого сам он побаивался.

Но, пожалуй, Клеточников зашел слишком далеко. Пора его оборвать!

— Сколько сребреников вы получали ежемесячно за свое предательство? — резко спросил Муравьев.

Зал замер. О, Муравьев умеет поставить вопрос! Одним только словом «сребреники» он сумел заклеймить чиновника именем Иуды.

— Ни единой копейки…

Прокурору показалось, что он не расслышал.

— А? — он повернул ухо к скамье подсудимых.

— Нисколько. Ни одной копейки…

Растерянность Муравьева была настолько явной, что на выручку к нему ринулся председатель суда.

— Но ведь на дознании вы сами показали, что получали деньги от подсудимого Михайлова, правда, немного и неаккуратно?

Казалось, Клеточников не понимал, какое сокрушительное поражение он наносит в эти минуты своим обвинителям. Он очень спокойно и как нечто совсем обычное стал объяснять, почему оклеветал себя на следствии.

— На дознании я был в руках у своего обманутого начальства, господин председатель. Оно было обозлено и могло на законном основании без всякого суда сослать меня пожизненно на Сахалин. В таком положении еще и не то можно на себя наговорить. К тому же я подумал, что, если среди революционеров будет хотя бы один взяточник, его обязательно привлекут на процесс. А мне очень хотелось выступить перед судом и рассказать, почему я боролся с Третьим отделением.

Прокурор сидел, закрыв лицо рукой, уничтоженный. Судьи тоже растерялись. Воспользовавшись этим, обвиняемый продолжал рассказ.

— Я остановился на том, что для меня происшествие с обыском у курсисток кончилось благополучно. Не так благополучно оно кончилось для самих девушек. Хотя против них не было и не могло быть никаких улик — ведь их заранее предупредили — и хотя показания всех свидетелей были в их пользу, все-таки на основании одного только доноса разжалованной шпионки их сослали в Восточную Сибирь. Таково правосудие в Третьем отделении!

В этом месте Дейер, наконец, зазвонил в колокольчик. Потеряв руководство со стороны прокурора, сенатор решил проявить себя самостоятельно и показать публике, какой он умелый и ловкий юрист.

— Ввести свидетеля Кирилова! Свидетель Кирилов, вы помните случай с обыском двух курсисток в доме княгини Мурузи?

— Так точно, ваше высокопревосходительство. Я подписывал приказ о высылке.

— Обвиняемый говорит, что против них не было никаких улик, кроме доноса одной особы, не вызывавшей доверия. Правда ли это?

— Но донос был очень важный, ваше высокопревосходительство. Мы не могли не считаться с таким важным доносом, — развел руками Кирилов и, чувствуя, видимо, что его слова не производят нужного впечатления, разъяснил: — Зато потом, когда была амнистия, мы их первыми освободили.