Но процесс не ладился.

Уже прошли самые громкие дела — об убийстве шефа жандармов, о соучастниках покушения Соловьева, об экспроприации денег из Херсонского и Кишиневского казначейств, о приготовлениях к цареубийству под Одессой, под Александровском, и еще раз под Одессой, и на Каменном мосту в Петербурге, о покушениях под Москвой, и в Зимнем дворце, о «злодеянии первого марта» — какие все дела! Какой размах, какие возможности для прокурорского красноречия! И — ничего.

Даже хуже того: на процессе возникал скандал за скандалом. На скамье подсудимых собрались самые умные люди революционной партии, и Муравьеву нелегко приходилось в единоборстве с ними. А этот дурак, председатель суда Дейер, так неловко пытался ему услужить, что обвинение невольно выглядело грубым и глупым даже в глазах специально подобранной публики. Среди завистливых коллег прокурора уже поговаривали о провале процесса. Нет, дело, конечно, было не в приговоре: сенаторы, получившие свои места из рук убитого царя, никак не могли считаться беспристрастными судьями его убийц. Все их человеческие симпатии находились на стороне обвинения, не говоря уже о ясном смысле закона, на который опирались их решения. Но в словесных поединках, которые разворачивались на этом процессе между обвинением и подсудимыми, почему-то неизменно победителями выходили подсудимые. Это не нравилось верхам. Муравьеву дали понять, что им не очень довольны.

Особенно скандально прошло заседание, на котором допрашивали лейтенанта флота Евгения Суханова. Пылкий моряк, член Военно-революционного центра рассказал, как он стал революционером.

Ему везло по службе на Тихоокеанском флоте, и если б его интересовала только карьера — он бы очень далеко пошел. Суханов оказался необычайно порядочным и честным человеком. Его выводило из себя, когда наказывали мелких воришек — матросов и в это же время поощряли грабителей-казнокрадов и подрядчиков-спекулянтов, обкрадывавших Российский императорский флот. Суханов метался по кабинетам генералов и адмиралов, умолял и требовал прекратить спекуляцию углем, покончить со взяточничеством в доках. Его, наконец, сочли неудобным человеком и перевели с Тихого океана на Балтику. Но дороге из Владивостока он увидел ссыльных и заговорил с ними. Это оказались люди, похожие на него: они не захотели сделать карьеру, желали счастья прежде всего народу. Их сослали за это без суда и следствия.

Когда же по прибытии в Кронштадт Суханов попробовал и здесь разоблачить взяточников и воров, он не смог найти в столице ни одного прокурора, который согласился хотя бы только завести на них дело. Оказались подкупленными все, вплоть до командующего флотом и министров. Казнокрады пользовались почетом, они входили в пай с сановниками и были связаны круговой порукой с самыми высокими чинами в государстве.

— Я не мог примириться с правительством, которое состоит из людей нечестных, — говорил моряк. — Я не мог согласить свой разум и свое чувство с таким устройством власти, когда ответственность за судьбы отечества, за жизнь миллионов русских воинов возлагается на людей случайных, на любимчиков и фаворитов всесильной камарильи и бюрократии. Если ты патриот России, если любишь русскую армию, то печальная действительность наша не оставляет тебе иного выхода, кроме как идти к революционерам!

Сколько усилий стоило прокурору, чтобы этот болван Дейер не задавал Суханову лишних вопросов. Еще недоставало услышать на суде, какой процент от поставок третьесортного угля вместо антрацита положил себе в карман генерал-губернатор Сибири или комендант Кронштадтского порта! В зале царила странная обстановка, военные люди невольно задумывались, что с таким углем, с такими машинами, с таким продовольствием флот неважно будет воевать в грядущих схватках. Да и в сухопутной армии дела обстоят не лучше. Неужели опять повторится позор Севастополя?

На Суханова поглядывали с тайным сочувствием даже некоторые из судей. Заседание закрылось в обстановке некоторого смущения и небольшой паники.

Вечером прокурор, как ему казалось, придумал ловкий ход: он решил поменять дела местами и вне очереди приступить к допросу подсудимого Клеточникова. Этот канцелярист из Третьего отделения на дознании показал, что служил революционерам за взятки. Выставив на всеобщий позор взяточника-народовольца, прокурор рассчитывал поправить свои дела и взять у этих Сухановых и Михайловых реванш за предыдущие поражения.

Председатель суда новый план процесса принял без возражений.

И вот…

«Я БЫЛ ПРОСТО ПОРЯДОЧНЫМ ЧЕЛОВЕКОМ…»

И вот Клеточников подходит к барьеру…

Пожалуй, никого из подсудимых так не слушали. Крупнейший разведчик революционеров, «ангел-хранитель» русского подполья, он уже целый год слыл особой, легендарной личностью. Кто он такой? Откуда? Почему, имея все возможности для карьеры, для власти, он предпочел стать государственным преступником и пособником террористов?

Вокруг тихого и молчаливого чиновника петербургская молва соткала пелену фантастических слухов. Сегодня он, наконец, заговорит. Сегодня он впервые в жизни откроет свою душу.

Весь зал с удивлением разглядывал возникшую перед барьером фигуру самого что ни на есть обычного мелкого чиновника, каких десятки сидят в любой канцелярии. Вот он перед началом допроса откашлялся, и по кровавому пятну на носовом платке два генерала-медика из первого ряда определили чахотку в последнем градусе.

Сначала допрашивали свидетелей: вдову полковника Анну Кутузову (ах, как плакала бедная «мадам»!), действительного статского советника Кирилова и старшего делопроизводителя Цветкова. Последний подтвердил факт особого доверия, каким пользовался подсудимый у руководителей государственной полиции.

Но вот начинается главное.

— Подсудимый, расскажите, как и почему вы дошли до преступления.

Настал великий час в жизни Клеточникова. Подсудимый изо всех сил выпрямился, напряг свою изодранную чахоткой грудь — и заговорил.

Нет, не к Муравьеву, не к Дейеру, — он обращался к России, которая, — он верил — все-таки узнает правду о нем. Она должна его услышать в последние, может быть, часы его жизни!

— Я коренной пензяк, — начал он. — До тридцати лет я ни в чем не был повинен и спокойно жил в родной Пензе. Я, кажется, сказал — жил? Правильно сказать — существовал, как червь, как скот. В Пензе, господа судьи, в наше время или существуют, или гибнут — в дрязгах, в пошлости попоек и омерзительных романов. Типичная российская провинция. Но ведь там тоже рождаются «странные люди» — люди с жаждой лучшего. Они надеются, веруют, они ждут всю свою молодость, пока пошлость земная не слопает их вместе с их мечтами. Мне повезло — я заболел и уехал из Пензы на юг.

— Заболели?

— Да. Чахотка. Лечился и служил на юге, а не-много поправившись, перебрался в Петербург.

Но здесь оказалось не лучше — то же пьянство в низах, та же продажность чиновников, то же угодничество перед властями, та же трусость, эгоизм и духовная дряблость интеллигенции. И пришло мне в голову, что вот умру я, и никто никогда не вспомнит про коллежского регистратора Клеточникова, никому на свете не прибавится и крупицы тепла оттого, что тридцать лет коптил он русское небо. Тоска душила меня: ведь зачем-то и я родился на свет, мог что-то совершить для родины, для людей — я это чувствовал…

— И тогда вы поступили в шпионы, — быстро подал реплику прокурор.

В передних рядах хихикнули, прикрываясь ладошкой. Ох, и хват этот Муравьев!

— И тогда я поступил в шпионы Третьего отделения, — подхватил на лету Клеточников. — Мне пришлось много думать, господин прокурор, почему в России так плохо и скверно живут порядочные люди, так бессмысленно погибают они в омутах пошлости. Я искал источник яда, отравляющего кровь моей родины, и, кажется, нашел его.

— Ну-с?

— Этим гнусным источником преступлений против духа человеческого является отвратительное учреждение — Третье отделение.