И, довольный добытыми сведениями, Николай Васильевич быстро зашагал по торцовому тротуару.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

АГЕНТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА

ШЕСТЬ ВЫСТРЕЛОВ НА ДВОРЦОВОЙ ПЛОЩАДИ

Начало тысяча восемьсот семьдесят девятого года ознаменовалось целой серией террористических актов.

9 февраля в Харькове на подножку кареты царского фаворита, генерал-губернатора Дмитрия Кропоткина, возвращавшегося из театра, вскочил неизвестный и двумя выстрелами смертельно ранил князя. В специально выпущенной листовке Исполнительный Комитет объявил, что Кропоткин казнен как виновник страшных издевательств, творимых над заключенными в Харьковской тюрьме.

«Знай же, русское общество, — говорилось в листовке, выпущенной вскоре после этого покушения, — что, пока ты безгласно, тебе будет разрешено принимать участие в единственном дозволенном тебе деле — в похоронах высокопоставленных особ».

26 февраля неизвестные лица закололи в Москве провокатора Рейнштейна.

10 марта на Пантелеймоновском мосту в Петербурге к карете шефа жандармов Дрентельна, сменившего убитого Мезенцева, подскакал молодой человек на великолепном рысаке и дважды выстрелил в генерал-адъютанта. Обе пули застряли в металлической перекладине рамы каретного окна, и это спасло Дрентельну жизнь. Шеф жандармов мчался за ускакавшим террористом, однако догнал только… рысака, которого держал под уздцы бравый городовой.

— Их благородие сказали мне — держи, а сами ушли в проходной двор оправиться, так что не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, — доложил он взбешенному шефу жандармов. — Все в порядке.

…Третье отделение неистовствовало. В Петербурге начались массовые облавы и обыски, аресты и высылка молодежи. Но слепые удары не достигали цели. Политическая полиция убедилась в этом 2 апреля.

Во время утренней прогулки царя у Главного штаба неожиданно навстречу ему вышел высокий худой человек с узкими, раскосыми глазами, с угрюмым, бескровным, непроницаемым лицом. На нем была чиновничья фуражка с малиновым околышем. Царь сразу понял, едва взглянул на него, что это пришел мститель подполья, мститель за недавно казненных революционеров и, прежде чем тот успел прорвать цепочку телохранителей, его величество отпрянул в сторону. С ужасом Александр II увидел, как длинная сухая рука покушавшегося вытащила из кармана револьвер, как охрана замерла, парализованная ужасом. Смерть царя казалась неизбежной и неотвратимой.

В эту решительную минуту один только Александр II не растерялся. Пока его телохранители стояли, пригвожденные ужасом, пока террорист выцеливал мишень, царь рванулся к Певческому мосту; спотыкаясь, путаясь в длинной шинели, он не забывал описывать на бегу ломаную линию зигзагов (как полагается по пехотному уставу при беглом огне противника). За ним гремели гулкие, резкие, четкие выстрелы — два, три, пять…

Свинец рассекал воздух, выбивал пучки искр из булыжника. Царь все мчался вдоль фасада Главного штаба, он несся вперед, сгибаясь, кланяясь почти до мостовой, тщательно выполняя устав и под огнем беспрерывно меняя направление. А сзади все ближе и ближе доносился равномерный топот гиганта, огромного, неумолимого, с круглой кокардой на ярком бархате.

Вот она — смерть, приближается с каждым шагом.

Но цокнула еще одна пуля, рикошетом обожгла царское ухо, и вдруг все стихло. У террориста кончились патроны.

Александр рискнул повернуть голову назад. Он увидел бегущих телохранителей, увидел поваленного наземь гиганта, который в свалке отбивался от врагов, отбросив бесполезный револьвер. И еще увидел царь, как возле Певческого моста внимательно следил за всем происходящим странный молодой человек — в купеческой шубе, с закрученными усиками и с пышной бородой. Когда все было кончено, этот мнимый купчик быстро отошел к домам и будто растаял в воздухе.

Посланные за ним вдогонку агенты никого не обнаружили.

Террориста, схваченного на площади, удалось сохранить до суда живым. Оказалось, что во рту он держал орех с ядом, разгрыз его после покушения, но яд не подействовал. По словам медиков, цианистый калий слишком долго хранился в кармане у этого человека и потерял свою смертельную силу.

Для рассмотрения дела Александра Соловьева (так звали покушавшегося на «священную особу») созван был Верховный уголовный суд. Переписать для суда следственные материалы в министерстве поручили чиновнику с самым красивым почерком, помощнику делопроизводителя Третьего отделения Николаю Клеточникову.

Эту ответственную работу Клеточников выполнил с обычным блеском и к празднику получил за нее наградные. Купив дорогую французскую брошку, чиновник отправился с подарком к «невесте», Наташе Оловенниковой.

За праздничным столом он пристально рассматривал своего «шурина», а потом как бы вскользь посоветовал Ивану Петровичу изменить фасон бороды и усов и заодно сменить свой любимый английский костюм на обычную тройку. А то полиция усиленно разыскивает наблюдателя, стоявшего в день покушения у Певческого моста, — не ровен час, обратят внимание.

— Иван Петрович, на следствии Соловьев утверждал, что он действовал один и никакая организация ему не помогала. Это правда? — мимоходом поинтересовался Клеточников.

— Правда. Никакая организация ему не помогала, — утвердительно наклонил голову Михайлов.

— Я к тому, — неловко объяснил Клеточников, — что ведь программа «Земли и воли» не одобряет террора против царя…

И он замолчал, смущенный поведением Ивана Петровича. Дворник явно не хотел продолжать этого разговора и открыть ему правду. Что ж, можно и подождать. Рано или поздно, но Александру Михайлову придется самому продолжить этот разговор.

Пока же…

— Давайте приступим к делу, Иван Петрович. Где там клеенчатая тетрадь? Диктую: номер восемьдесят девятый…

 РАСКОЛ!

Разговор возобновился через две недели.

— Слушайте, как партия докатилась до такой клоунады? — кипятился Клеточников, размахивая перед самым носом Михайлова двумя газетами: старым органом народников — «Землей и волей» — и новым, только что вышедшим номером «Листка «Земли и воли». — Что за глупое положение! Кто в лес, кто по дрова! — он сердито бросил газеты на пол и всплеснул руками. — В старой газете нас всех зовут в деревню, обещают там готовый социализм в мужицкой душе. А в «Листке» кричат, что не надо никакой деревни и «да здравствует террор!» Кто из них прав, кто ошибается? Ведь и то и другое преподносится от имени одной партии… Вы можете связать эти две позиции воедино? Я, грешный человек, ничего не понимаю, ничего!

— И сам не очень понимаю, — со вздохом признался Михайлов. — После Соловьева все как-то кувырком пошло.

— Вот что, Иван Петрович, хватит играть в молчанку. Расскажите подробней, как вы оказались на площади рядом с Соловьевым. И что скрывается за этим, для меня — признаюсь — неожиданным, покушением на его величество?

Александр Михайлов невольно поежился. Рассказать ему все? Риск, очень большой риск — рассказать все! По точному смыслу параграфа закона «знание и недонесение о покушении на священную особу» каралось, как само покушение, смертной казнью. Если Клеточников когда-нибудь попадется и если он заговорит на допросах, то человек двадцать, знавших о покушении Соловьева заранее, будут обречены на повешенье. А уж он сам, Михайлов, в первую очередь. Вот, пожалуйста, и будь откровенным…