Из недолгого, но весьма занимательного разговора, продлившегося около часа, Алексей узнал, что зовут её Ольгой, происходит она из новгородских посадских бояр Хотовых, но после замужества приняла немецкую фамилию мужа фон Кронберг. Её отец, наделав гигантских долгов после целой серии неудавшихся коммерческих предприятий, выдал её замуж за очень богатого и знатного престарелого немца, который, в обмен на свою женитьбу на юной русской красавице, погасил долги её отца и спас его от окончательного разорения. Супруг её оказался настолько же стар и болен, насколько был богат и знатен. Сильнейший радикулит и чудовищная подагра отравляли всю его жизнь. С полгода проведя в Баден-Бадене и немного подлечившись на тамошних озёрах, он решил испробовать знаменитую лечебную крымскую грязь, ради которой и приехал на полуостров. Вместе с ним приехала и его замечательная супруга. Алексей, в свою очередь, рассказал немного и о себе, что родом из графской семьи, что с детства мечтал о море, закончил Морской кадетский корпус и теперь служит в Севастополе. Неожиданно для Алексея Ольга поинтересовалась ходом войны и, в частности, минувшего Керченского сражения, при этом узнав, что, если бы не доблестные русские моряки, янычары были бы уже где нибудь в окрестностях Феодосии или Судака.

Прощаясь, Алексей спросил разрешения написать ей письмо, чтобы рассказать о судьбе раненых, для которых она сделала своё пожертвование, и о дальнейшем ходе войны с турками, если таковая её интересует. На что прекрасная собеседница ответила, что ей будет весьма интересно обо всё этом узнать, и назвала адрес дома в Феодосии, куда он может прислать своё письмо.

Так завязалось это прекрасное и романтическое знакомство, хотя в тот вечер оно и не сулило чего-либо более серьёзного.

Первое письмо в Феодосию Алексей написал уже через две недели, в коротком перерыве между ремонтными работами на корабле, второе, в августе, перед боевым походом к острову Тендра, третье, и самое длинное, уже в сентябре, по возвращении, где во всех деталях и красках описал минувший победный бой. И на все три письма получил милый и любезный ответ.

Поздней осенью, когда флот стал на зимовку и члены экипажей получили больше свободы, он отправился в Феодосию, где состоялась их новая встреча. Прохладным пасмурным днём они гуляли по пустой набережной, ступая по золотому ковру из опавших листьев и слушая ненастные раскаты штормящего моря. В тот день, после прекрасной двухчасовой прогулки, Ольга сказала, что скоро вместе с мужем возвращается в Пруссию, но назвала два адреса, в Берлине и Санкт-Петербурге, по которым он может продолжать писать.

Покидая в тот день Феодосию, Алексей думал, что больше они уже не увидятся, отчего преисполнился безмерной тоской.

Прошёл год, за это время он написал восемь писем, четыре в одну столицу и четыре в другую, каждый раз разрываясь между влюблённостью и рассудком, неустанно твердившем, что из этих романтических отношений, так ничего и не выйдет. Правоту рассудка подтверждало то, что за весь год на его письма не пришло ни одного ответа.

Тем временем в Яссах был заключён мир, и длившаяся больше четырёх лет война подошла к концу. Большинству служащих героической Севастопольской флотилии был дан заслуженный полугодовой отпуск. Произведённый в звание мичмана, с наградным офицерским крестом на груди, Алексей поехал домой.

Через два месяца пути он прибыл в Санкт-Петербург, с три дня пробыл в родительском доме, после чего, всё ещё не утратив надежду на продолжение их романтических отношений, отправился на поиски дому, по адресу которого писал письма. В тот день судьба снова благоволила ему, ведь именно там он и встретил свою возлюбленную.

И в тот же вечер они гуляли уже по набережной Невы. Ольга сказала, что получила все его письма и извинялась за то, что не отвечала на них, так как совершенно не знала о чём написать. И сообщила самое главное, заключающееся в том, что её ужасный немецкий супруг почил ещё осенью и уже с полгода, как она стала вдовой.

А спустя два месяца они поженились и в Севастополь вернулись вместе, где и поселились в прекрасном доме на берегу Балаклавской бухты. Своего первенца, родившегося на следующий год, Алексей назвал Модестом.

Что же до месье Мариса?

Бежав от гнева майора де Бюи, он укрылся в одной тёмной и пустой подворотне на улице Сен-Мартин, где, забившись в угол, просидел остаток дня и всю ночь, пока Париж был охвачен уличными боями. А утром, убедившись, что восставший народ победил, отправился вместе с ним брать Бастилию, где собственными руками выпустил из тюрьмы знаменитого маркиза де Сада, ещё большего негодяя и проходимца, нежели он сам.

Напялив на голову революционный фригийский колпак, он стал участвовать в политических диспутах и всевозможных предприятиях, пытаясь занять какое-нибудь важное место среди санкюлотов. Но, несмотря на всю его беспринципность, полившаяся бурлящими потоками кровь очень быстро ему опротивела. Вдоволь насмотревшись на всякого рода кровавые зрелища и от души нагулявшись по брошенным и разорённым дворцам, месье Марис покинул ряды пламенных революционеров и обратился к своему старому проверенному ремеслу, не раз выручавшему его в трудных жизненных ситуациях.

Вооружившись новенькой колодой карт, в которой валетов заменили «равенствами», дам- «свободами», королей- «гениями», а тузов- «законами», он с лёгкостью обыгрывал пьяных вдрызг санкюлотов и скучающих национальных гвардейцев, отчего однажды чуть было не отправился на тот свет.

Когда на площади Революции, не зная пощады и устали, заработала «мадам Гильотина», он ни разу не ходил любоваться на казни, нарушив это своё правило лишь однажды- в день казни короля.

Но природное чувство предосторожности однажды всё таки ему изменило, когда он дал себя втянуть в подпольную торговлю поддельными ассигнациями, приносившую в голодающем Париже отличный доход. Вскоре он был схвачен, преданный одним из своих компаньонов, оказавшимся ещё большим подлецом нежели он сам, и брошен в казематы Консьержери, где просидел три месяца, ожидая казни, назначенной на середину месяца термидора.

Но девятого числа этого прекрасного летнего месяца, когда через неделю месье Мариса ожидал бы печальный конец, этот самый конец постиг революционное правительство якобинцев. В тот же день новые власти открыли ворота Консьержери, почти поголовно отпуская на волю «жертв якобинского произвола». И одной из таких «спасённых жертв» оказался известный во всех парижских притонах карточный шулер.

Для непревзойдённого игрока, всю жизнь бросавшего вызов судьбе, смерти, Богу, дьяволу и всему чему только можно бросить вызов, настал звёздный час.

На следующий день после освобождения он выступил с речью в Конвенте, когда в него внесли насаженную на кол отрубленную и изувеченную голову якобинского диктатора Робеспьера. Конвент рукоплескал им обоим. А после его пригласили в ряды депутатов, на одно из свободных мест, оставшихся от отправленных на эшафот якобинцев.

Прекрасно умея хвататься за полученный шанс, месье Марис завёл знакомства с самими Фуше и Баррасом и, сидя в лучших парижских салона, уже обыгрывал в вист и пикет «жирных котов» Директории.

Он обзавёлся прекрасным особняком недалеко от Сен-Клу с фонтаном и парком и, подумывая о том, чтобы, наконец таки, остепениться, женился на прекрасной юной особе, бывшей вчетверо моложе его.

Одеваясь в самые лучшие и дорогие костюмы и постоянно куря длинную и тонкую сигарету, вставленную в ещё более длинный и тонкий мундштук, он со знанием дела коллекционировал самые лучшие и дорогие вина, разливая их по хрустальным фужерам от фабрики «Баккара», и время от времени, когда выпадала их встреча, помогал дельными советами одному очень молодому и очень перспективному корсиканскому генералу, решительными действиями спасшему от краха режим Директории и вскоре после этого ставшему командующим французской армией в Италии.

И всякий раз, куда бы он не направлялся, на обычную прогулку или на пышный светский приём, его неотступно сопровождал чёрный доберман по кличке Вильгельм.