Елизавета Васильевна очень любила свою дочь — ведь больше у нее никого не было. Она просто восхищалась своей Надей.

После занятий она предлагала дочери и ее ученице по стакану какао, при этом, обращаясь к девочке, говорила: «Ты такая худенькая, настоящая мышка. Если ты будешь мало есть, у тебя никогда не будет такой косы, как у Наденьки, и навсегда останется такой маленький мышиный хвостик».

Вспоминая, между прочим, как в раннем детстве, прочитав какую-то книжку о «страшном трубочисте», она смертельно испугалась зашедшего к ним в дом трубочиста, Надежда Константиновна рассказывает, сколько такта и мягкости потребовалось ее родителям, чтобы побороть этот страх.

«Я вбежала в испуге в комнату и говорю матери с отцом, что трубочист пришел, а сама дрожу от страха. Они мне ничего не сказали, а потом отец говорит:

— Он, наверное, у плиты трубу чистит?

— У плиты.

— Ему, наверное, жарко? Не снесешь ли ты ему чаю?

Ну, такое поручение — отнести трубочисту чай, — тут я про свой страх забыла, подружилась с трубочистом».

Надя Крупская с раннего детства слышала в своей семье разговоры взрослых о несправедливости, жестокости, царящей кругом, о подавлении всяких свобод. Крупская вспоминала: «Я росла под двумя влияниями — отца и матери. Отец был типичным шестидесятником: глубоко верил в науку, читал «Колокол» Герцена, принимал некоторое участие в революционном движении, насмешливо относился ко всякой религии. Он воспитывался в корпусе, где требовалось строгое соблюдение постов, говений, где было обязательно посещение церковных служб и где процветало в то же самое время полное безверие.

…Мать также воспитывалась в закрытом учебном заведении — в институте. Священник у них был прекрасным педагогом. Для матери церковные службы связаны были с целым рядом радостных переживаний, она была одной из лучших певчих. Мать также не говела, не постилась, не соблюдала обрядов, в церковь ходила лишь изредка, когда бывало «настроение», дома никогда не молилась, но в квартире у нас висели образа, у моей кроватки красовался семейный образок, и иногда мать брала меня с собой ко всенощной…

Только семидесятилетней старухой она сказала мне: «В молодости я была религиозна, теперь повидала жизнь, вижу — все это пустяки», — и просила непременно после смерти сжечь ее тело. Так и сделали. Если отец был для меня непререкаемым авторитетом, то по отношению к матери в детстве я держалась «независимо». Только в раннем детстве, в возрасте лет пяти, на меня влияла, вероятно, религиозная нянька. Впрочем, это мое предположение; я помню только, что она носила меня раз в костел. Позднее никаких религиозных влияний на себе я не испытывала. А вышло так, что я была внутренне религиозна, потихоньку, чтобы не посмеялись, усердно читала евангелие и отделалась окончательно от религиозных настроений лет в двадцать с лишним, лишь став марксисткой. Как это вышло? Лет пяти-шести я по вечерам усердно молилась богу. Отец раз посмеялся надо мной: «Будет тебе грехи замаливать-то, ложись уж спать!» И странное дело, эта мягкая насмешка над ребенком дошкольного возраста повлияла на меня самым неожиданным образом. В области религиозных верований отец перестал быть для меня авторитетом. Я говорила с ним обо всем, только не о религии. Тут у меня было свое «особое мнение».

…Я часто думала, где, в чем лежали корни моей религиозности. Ко всякой мистике я чувствовала всегда глубокую, инстинктивную ненависть.

…Зачем мне нужна была религия? Я думаю, что одной из причин было одиночество. Я росла одиноко. Я очень много читала, много видела. Я не умела оформить своих переживаний и мыслей так, чтобы они стали понятны другим. Особенно мучительно это было в переходный период. У меня всегда было много подруг. Но мы общались как-то на другой почве. И вот тут мне очень нужен был бог. Он, по тогдашним моим понятиям, по должности должен понимать, что происходит в душе у каждого человека. Я любила сидеть часами, смотреть на лампадку и думать о том, чего словами не скажешь, и знать, что кто-то тут близко и тебя понимает.

На ребенка, впервые попавшего в церковь, эта обстановка производит часто незабываемое впечатление, и семена религиозности оказываются брошенными в очень благодатную почву».

Особенно умело использовали эту податливость детской души католические священники и монахи, замечает Надежда Константиновна. «Католическая церковь, — говорит она, — прекрасно знала силу впечатлений раннего детства и потому всячески как можно сильнее старалась влиять на ребят. Мне запомнилась одна сцена. Жили мы в Париже. Как-то встала я на рассвете и подошла к окну. Что же я увидела? По улице в глубоком молчании шествовала похоронная процессия. Хоронили воспитанницу католического приюта. Все девочки, в том числе и девочки дошкольного возраста, были одеты в саваны, держали в руках зажженные свечи. Вся эта инсценировка была жуткая. Можно представить себе, какое впечатление на всю жизнь оставила эта процессия у малышей.

Позже изжитию остатков религиозности мешало отсутствие понимания закономерности явлений общественного характера. Вот почему марксизм так радикально излечил меня от всякой религиозности».

Но, кроме повышенной впечатлительности, легкой внушаемости детей, есть еще причина, считает Крупская, зарождения религиозных верований у них. Это одиночество ребенка. Причем одиночество, обусловленное не отсутствием друзей и не плохим, черствым, холодным или равнодушным отношением к детям в семье, а какими-то своеобразными особенностями натуры ребенка, некоторой замкнутостью, неумением выразить свои переживания, поделиться ими с другими и отсюда — невольными поисками того, кто, как говорят, все понимает, т. е. неосознанным еще стремлением к Богу.

Надежда Константиновна стала марксисткой. По ее собственному признанию, она пришла совершенно самостоятельно к марксизму в ту переломную пору, когда революционное движение оказалось в тупике. И Надежда Константиновна нашла выход из этого тупика. Она поняла, как сама писала, что не в терроре одиночек, не в толстовском самоусовершенствовании надо искать путь. Могучее рабочее движение — вот где выход.

Надежда Константиновна сразу же почувствовала на себе способность Ленина воздействовать на людей. Он умел воздействовать на подсознание. Эта же самая способность проявлялась во время его общения с массами. Ведь кроме общественного сознания, существует и играет огромную роль в обществе общественное бессознательное. Это бессознательное — сумма стереотипов мышления и деятельности, моральных представлений. Оно полностью определяется реальными социальными условиями, в которых формируется человек. И эти стереотипы нельзя заменить никакой пропагандой и никаким просвещением. Любая теория, которую захотят внести в общественное сознание и сделать идеологией масс, будет преломлена через эти стереотипы бессознательного, переработана массовым сознанием и в конце концов превращена в словесное выражение этих стереотипов.

Ученые установили, что между жестами, мимикой человека и структурой его речи существует жесткая взаимосвязь. Имеется в виду «код эффективного общения». Тот, кто умело использует это код, может неявным способом воздействовать на окружающих и даже на толпу. Этот код напрямую воздействует на подсознание. Ленин не знал проблем в установлении контактов с товарищами по партии.

Крупская сразу же «настроилась на волну» Ленина и готова была идти за ним хоть на край света, хоть, закрыв глаза, над краем пропасти. И это вопреки мнению некоторых товарищей, знавших Ленина раньше и уверявших, что он, дескать, «сухарь» и ничем, кроме экономической науки, не интересуется и ни на что другое не способен.

Здесь сказалась, если так можно выразиться, особая, ей свойственная женская интуиция.

Владимир Ульянов тоже проникся к ней доверием и вскоре раскрыл одну из своих семейных тайн. Крупская вспоминала: «Потом, когда мы близко познакомились, Владимир Ильич рассказал мне однажды, как отнеслось «общество» к аресту его старшего брата. Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок-учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы. Тогда еще не было железной дороги из Симбирска, матери Владимира Ильича надо было ехать на лошадях до Сызрани, чтобы добраться до Питера, где сидел сын. Владимира Ильича послали искать попутчика — никто не захотел ехать с матерью арестованного».